Вадим Полуян - Кровь боярина Кучки (В 2-х книгах)
- Когда я этого ничевуху выволок из болота, всего па два лета земное бытие его продлил. Высшие силы не попустили, чтоб сократился срок, для него отмеренный. Вот через меня его и спасли. А ты, - подозрительно спросил он Улиту, - ты ему Божьей тайны не откроешь? Я ненароком проговорился. Бог скрывает от нас срок смерти.
- Не опасайся, - прижала женщина поддерживающую мужскую руку. - Поступлю не по-людски, а по-божески. Открою, что проживёт сто лет.
Вот они и вошли в избу.
- О! - воскликнула гостья, обозревая чистоту и порядок, а главное - медвежью шкуру во весь пол. - Где купил, кто подарил такого страшного зверя?
- Позапрошлой зимой, идучи по заячьему следу, наткнулся на берлогу. Вот и поднял такого стервеника[370] . Потерял надёжного пса.
Тем временем Улита сбросила шубу-одевальницу, разулась, откинула понку, обнаружив не женскую кику на голове, а девий кружковой венец золотный.
- Что же ты не освободишься от чёрного своего наряда, - обратилась она к отшельнику. - Давно ль принял иноческий образ? - Голос её при этих словах сорвался.
- Нет, не принял ещё, - вместе с нею разоблачался Род, - Сам по себе ушёл в затвор. Без благословения.
- Ох, - выдохнула Улита и просветлела. - Не сбылись мои опасения.
- Что тебя привело ко мне? - чужим голосом спросил он.
Улита снимала червчатый опашень, затем поддёвок под ним тонкого сукна, освободила и распустила уже не прежние пшеничные, а потемневшие волосы, осталась в сорочке из паволоки[371].
- Что ты творишь, княгиня? - ошеломлённо глядел на неё отшельник.
- Я не княгиня, - услышал он отчаянный ответ.- Я твоя Улита. - Быстро развязав у запястья рукав сорочки, она достала из него маленький ларец и подала Роду. В ларце оказался перстень с печатью его отца боярина Жилотуга, который он отдал шесть лет назад на храненье Овдотьице. - Покойная словно предвидела свою смерть, - последовало грустное объяснение, - Загодя передала мне, чтобы сберечь и тебе вернуть.
- Ты привезла его в своём платье, - разглядывал перстень обрадованный сын Гюряты.
Женщина облегчающе рассмеялась.
- Бабьи сорочки - те же мешки: рукава завяжи да что хошь положи, - Затем она расстегнула его безрукавый лазоревый зипун, дёрнула с одного плеча, - Ну!
И вот уже прижалась к нему, как в тот вечер в доме Кучки после трёхлетней разлуки перед пожаром.
- Улита! Ты что? Улита! - осторожно пытался он отвести крепкие, налитые здоровьем руки.
- Я… я… - от рыданий заходила ходуном её грудь на его груди. - Жисточка[372] моя! Я не смогла тебя забыть. Не смогла!
Род почувствовал, как его рубашка намокает от её слез. И, уже не сдерживаясь, в яви, не в сладком сне, сжал в крепких объятьях эту снова ставшую родной женщину.
- Я ведь тоже не смог, Улитушка! Никакой затвор мне не помогает.
Оторвав лицо от его груди, она смотрела счастливыми заплаканными глазами.
- Ну какой затвор? Глупый! Живёшь боярином. Дом - полная чаша. Медвежьи шкуры на полу. Разве гак отшельники живут? Нет, ещё силен в тебе язычник… Помнишь, как рядом спали на повети у волхва Букала? Знаешь, что предрёк мне на прощание Богомил? «Быть тебе женимой[373] Рода!»
Как они нечаянно, неосторожно опустились на медвежью шкуру? Род в горячке не заметил. Далее он помнил только её губы, её руки… Жарко проскользнуло в мыслях изречение из священной книги: «…станут одно тело и одна плоть». Это о повенчанных супругах. Он туг же позабыл, кто сам и кто она…
Сладостно устав, они лежали рядом.
- Тебя не колет шкура? - спросил он, желая ей помочь подняться.
- Нет, я не хочу так скоро, - воспротивилась Улита.
- Холодно тебе?
- Натоплено, как в бане.
Род, как бы опомнившись, присел и оглядел свою женимую. Мечталось ли, что обнажённая русалка, встреченная в лесу, вернётся спустя шесть лет дебелой женщиной в его объятья?
- Вот стали мы с тобой прелюбодеями, - сказал он сокрушённо.
- До сих пор себя казню, что не ушла с тобой в ту ночь, - потянула она Рода к себе. - Якимку-братца пожалела. А теперь он щап из щапов! В золоте, в каменьях самоцветных. Тошненько любоваться: княжий постельничий! Уж лучше бы охотничал в лесу, как ты.
- Ах, не казнись, - печально успокоил Род. - В ту ночь Вевея стерегла наш побег. Охраныши таились наготове. Нам было не уйти.
- Вевея, Родинька, мой тяжкий крест, - поморщилась Улита. - Добро, лазутничала по изволу батюшки, худо, что Андрею служит тем же.
- Сейчас Вевеи нет, - прижал скиталец к сердцу чудом возвращённую любовь. - Уйдём со мной. Никто нас не найдёт. Брось этот мир.
- Ты что? - тихонько отстранилась женщина, - А Гюргий маленький? А крошка Гранислава?
- Измыслим, как детей похитить, - уверенно пообещал недавний бродник, - Где они сейчас?
- Двухлетний Гюря, двухмесячная Граня сейчас в обозе, - вздохнула мать. - Их нянюшки блюдут. Я деток не возьму на тяжкий путь. Они в нашей любви не виноваты.
В затворнице царило долгое молчание. Род его нарушил первый:
- Моему сердцу ведомы все твои узы: ведь ты жена!
- Мне моё женство[374] опостылело, - откликнулась Улита.
- Муж тоже опостылел? - не сдержался Род. Улита не обиделась, почувствовав в вопросе ехидство ревности. Ответила спокойно:
- Андрей мне не был люб. Ты знаешь. Одного тебя любила и люблю.
- И я, - спешил признаться Род.
- Теперь, после посяга, убедилась, что ты одну меня любил, - погладила Улита его руку. - Не стала я твоей подружней. А вот любить тебя ничто не помешает.
- Как мужу поглядишь в глаза? - жалеючи, напомнил Род.
Улита неожиданно и резко рассмеялась.
- Я ежедень и еженощь гляжу ему в глаза с великим равнодушием. Он силой взял меня. Теперь привык. И женобесие[375] своё оказывает, не таясь. Как женской вещью[376] мучаюсь, так и глядит на челядинок, кого бы охребтать[377]. Набабила[378] ему двоих детей и стала не любавой, а княгиней. Да дети ни при чём. Им мать с отцом нужны, - Говорила она жёстко, тяжело.
Род поспешил в иное русло свернуть речи:
- Куда ты сейчас едешь? Не ко мне же поезд.
- Ехала к тебе. - Улита перевела дух. - А поезд едет в Вышгород. Гюргий выгнал Изяслава из столицы. Ведь перебежчик Ростислав донёс, что киевляне ждут суздальского Мономашича. Свёкор мой отважился на злую битву и не ошибся. Убийство Игоря, должно быть, разделило киевлян. У Гюргия пополнились союзники. Сев на великокняжеском столе, он роздал сыновьям уделы. Андрею выпал Вышгород.
- Что ж делать нам теперь с тобой? - невольно высказал свою заботу Род. - Опять расстаться? И навсегда?
Улита крепко обняла его:
- Пусть твоё сердце не болит. Найду возможность видеться. Доверься моей хитрости. Уж я тебя не потеряю больше.
- Станем грешить? Как вот сейчас? - упал голосом Род.
- Адам и Ева, будучи в раю, не выдержали, согрешили, - успокоила Улита, - А мы с тобой в аду.
- А коль родится у тебя женимочищ?[379] - предостерёг несчастный любодей.
- Пускай родится, - успокаивала ласками Улита, - Не желай жены, а желай сына.
Род содрогнулся от таких слов. Ведь это заповедь Букала! Припомнилось и страшное напутствие игумена Анании: «Путь твой не в монастырь, а в блуд». А иная заповедь Букала: «Береги одиночество»? Разве он его сберёг? Мысли покаянные были укрощены Улитой, её губами, её ласками…
Повечер в синий час сумерек, хотя и медленных по-зимнему, да ранних, бывший отшельник провожал княгиню к приднепровской келье.
- Андрей ожидает тебя в Вышгороде? - допытывался он.
- Нет, в Вышгороде он меня не ждёт, - отозвалась Улита. - Андрей воюет на Волынии. Как сказывает вестоноша, дело там затеялось жаркое. Боюсь я за Андрея, - вырвалось признанье у княгини. - Боюсь осиротить детей, - тут же добавила она.
Род промолчал.
- Держи путь в Киев, Родинька, - высказала Улита просьбу, засматривая ему в лицо. - Как только изыщу возможность свидеться, сейчас же накажу Лиляне оповестить тебя.
- Пускай придёт на Пасынчу беседу за церковью святого Илии в дом Кондувдея, - подсказал Род.
Они расстались как чужие, княгиня и отшельник. Лиляна, хмурая, не говорила с ним и, кажется, ни словом не простилась, кивнула только.
Заклацали ножом по сердцу боркуны. Днепр опустел. Род возвратился в сиротливую затворницу, чтобы до мелочей все вспоминать и думать-передумывать окаменяющие совесть думы…
3
Дом Кондувдея разорён. Окна без оконниц, дверные проёмы без дверей. В ложне, где когда-то отдыхал Род, стоялая утварь[380] переломана, на полу - золотная парча, камчатная ткань - кусками, как дешёвое рванье. Глядя на такой разор, ошеломлённый пришлец внезапно обеспокоился об оставленной Катаноше: не свели б со двора!
