Валерий Полуйко - Лета 7071
— Ан в книгах-то, отец дьякон, чужая мудрость писана, — сказал Сава, засматривая хитровато в глаза Федорову. — Чужому уму-розуму, стало быть, научают книги. А то — вред! Человеку своим умом надлежит жить!
— Верно гуторит Сава, — завздыхали артельщики. — Како ж тады разглядеть, через книги те, — кто разумен, а кто дурён? Тады, выходит, всяк за разумника сыдет, книги те перечтя?!
— Наберется иной глупец книжного розуму-то да станет ладному, смекалистому человеку поперек ево дела встрявать да с толку ево сбивать… Мутить чужой премудростью ево разум! Так и загубит добра человека, от коего миру польза шла, — сказал важно и строго Сава, будто отчитывая Федорова. — И расплодятся на земле таковые умники с чужого розуму, как сорное былие, да позаглушат доброе роство — вот уж беда будет! Уж и ноне речется, што дураками свет стоит. Велико, стало быть, их племя! А от книг твоих, отец дьякон, им и вовсе вольготье настанет!
— Нет, Сава Ильич, — возразил Федоров. — Неправота твоя тут… — Федоров помедлил, обвел взглядом артельщиков: умудрены, лукавы и с виду только простодушны. С такими ухо держи остро! Вон как повернули дело! И хоть не правы по самой сути, а вот же найдись, доведи им это… Не просто довести!
Сава выжидающе смотрел на Федорова…
— Неправота твоя, Сава Ильич! — твердо повторил Федоров. — Истинный ум городьбой не огородишь! А дурак… Дурак, Сава Ильич, что мутовка, речется в народе, — куда ни поверни, а сук напереди! А от себя так скажу: может, и вправду на дураках свет стоит, но движется он разумными, и все пригожее, доброе, потребное на свете — от разумных. Не так ли, Сава Ильич?
— Так-то оно так, — горделиво и заумно усмехнулся Сава, а токо всякая мудрость от бога, отец дьякон. Мы вон без книг тебе хоромы поставили. Постник Барма Покрова на рву також без книг поставил! Все делается, как мера и глаз укажут, да божьим провидением. А книги вреда нанесут непременно! Промеж людей еще одна лжа разведется — книжная лжа! Так что мой совет тебе, отец дьякон, кинь сие дело да подавайся к нам в артелю. Житье наше пригожее и вольное! Ныне в кабак пыдем!
Федоров раздумчиво улыбнулся этим словам Савы, мягко, но с достоинством сказал:
— Имею я вместо рала художества рук моих, а вместо житных семян дано мне духовные семена по вселенной рассевать и всем по чину раздавать духовную сию пищу. Каждому свое, Сава Ильич!
3С треухом, полным серебра, полученного на Казенном дворе за срубленную печатню, шагал Сава в Занеглименье — к бронникам, в их кабак, прозванный на Москве с чьей-то нелегкой руки «Гузном», — за то, должно быть, что находился он в тесном и темном подполье, крепко пропахшем всеми запахами бронного ремесла.
Сава греб промокшими сапогами по снежной жиже, постно пятил губы и изредка брезгливо цвиркал плевками в попадавшиеся на его пути лужи. Следом за ним, смиренно, как овцы за пастухом, брели его артельщики. Не хотелось им топать в Бронную слободу: и путь не близок, да и кабак уж больно плох… Куда как лучше было устроить братчину в кабаке «Под пушками» — у Фетиньи, но Сава, с той поры как осрамился перед Фетиньей, да и перед всей Москвой из-за своей неуемной, хмельной похвальбы, упорно обходил этот кабак. Даже трепка, что задали мясницкие ему и всей его братии на Кучковом поле, так не обескуражила и не настыдила Саву, как настыдила его хмельная затея с кабатчицей. Избу рубить ей начал (крест целовал — как тут отступишься?!), до половины сруб вывел — и бросил! Не от лени — от стыда бросил! Извели его насмешками да издевками: весь торг потешался над ним, толпой сходились, как на скоморошье игрище, глазеть, «како Савка свой позор отрабатывает»! И, сойдясь, так умащивали его скабрезностями, так отделывали ехидными словесными розгами, такой горячей стыдобой ошпаривали ему душу, что Сава готов был сквозь землю провалиться. Пошел он к Фетинье отпрашиваться от своего крестоцелования, денежный откуп сулил — какой запросит! — только бы не рубить ему эту проклятую, испозорившую его избу!
Не взяла Фетинья его откупа.
— Мне, Савушка, деньги твои не впрок. Я також позор на душу взяла и за тот позор хочу хоть избу от тебя иметь. От такого славного умельца, как ты, Савушка, избу хочу иметь! Гордиться буду избой, Савушка, на позоре-то своем!..
Ласкова была Фетинья, льстива, льнула к Саве, играла глазами, смеялась, дразнила его своим смехом, ласковостью своей, красотой… Сава натужно морщился, потел — просил Фетинью снять с него клятву… Христом-богом просил — не вняла Фетинья, лавку в сердцах изломал — не помогло!
— Нет, Савушка, клятвы твоей я тебе не отдам! А коли гоньба тебя так изводит, что и моготы нет, так возьми меня в женки! И срам с себя сымешь, и избу в охотцу дорубишь. Возьми, Савушка, я пойду за тебя!
— Э-э, баба! — вздыбился Сава и сам положил конец своим просьбам. — Думать, как однова, с хмельной головы, позарился на твой рай, так уж и живот весь свой изведу на те сласти?! Да я двойную гоньбу стерплю, две избы тебе поставлю, а вольную душу свою и живот свой не осужу на истерзание бабьей плотью!
Заказал Сава себе дорогу к Фетинье, а дорубливать избу нанял других плотников, но Фетинья не дозволила им и разу тюкнуть топором, спровадила их к Саве, а на другой день и сама заявилась к нему на печатню, привезла пироги, сбитень — разугощалась, будто у себя в дому. У Савы рожа вытянулась топором — уж такого на свою голову он не ждал! Вызверился он на Фетинью, а та и глаз не смутила, пошла оглядывать печатню, и все всплескивала руками и радовалась, что и ей так же пригоже будет срублена изба.
Вытерпел ее Сава и с облегчением выпроводил, а через три дня она вновь с пирогами и сбитнем и вновь принялась всплескивать руками… Артельщики, всегда и во всем стоявшие за Саву, теперь и не знали, как постоять за него, и только молча уписывали Фетиньины пироги да запивали их сбитнем, пряча от Савы свои виноватые, растерянные лица. Понимали они, чего ради затеяла Фетинья всю эту хитрость: не об избе пеклась она, не нужна была ей изба, ей нужен был Сава.
Артельщики, с которыми Сава частенько бражничал у Фетиньи, давно уже заметили, что Фетинья неравнодушна к Саве. С ним она всегда была уважлива, ласкова, приветлива — другим же и взгляда не даривала. Артельщики и в шутку и не в шутку натякивали Саве про это: «Поглянь-ка, Савка, кабатчица-то как вабит 148 тебя!.. Должно, в мужья приглядела!»
Сава все эти патяки пускал мимо ушей, перед Фетиньей же важничал, спесивился, а если и приставал к ней, то не иначе как с какой-нибудь скабрезой и похабщиной, а Фетинья ждала подходящего случая и дождалась — попался Сава в ее сети. И не понимали артельщики, почему Сава так рвется из этих сетей. Такой бабы, как Фетинья, — поискать! Красоты Фетинья была дивной, на всю Москву славилась, да еще и подальше, куда эту славу завезли московские купцы. Теперь заезжий купчина, если был он наслышан о Фетинье и если в нем еще не усмирилась мужская сила, не шел перво-наперво в Покровской собор к обедне, а шел в кабак «Под пушками» — посмотреть, полюбоваться на Фетинью. И сколько таких она уже отшила — знатных и богатых, не под стать Саве!.. Как мотыльки на свет, бросались на нее женихи, а Фетинья будто зарок дала провдовствовать до конца своей жизни. Самый богатый московский купец Алтабасов, у которого даже княжата и бояре в должниках ходят, приезжал сватать Фетинью с ларцом, полным гурмыского 149 жемчуга, а она — вот тебе! — перед Савой хвостом метет.
— Эхе-хе!.. — не без тайной зависти вздыхала Савина артельная братия, насмотревшись на Фетиньины ухищрения. — Поди выразумей то бабье нутро… Все в ём наниче 150.
— Недаром речется: антихристово племя!
А кое-кто, кому Фетинья не только пирогами и сбитнем тронула душу, но и своей веселой добротой и бескорыстной, странной бабьей тягой к Саве, начинал советовать ему:
— Ты бы, Савка, оставил пеньтюшиться да поял 151 Фетинью. Баба она — будто сам бог ее сотворил!
— Бросай, Савка, лотрыжничать, хвать уж!.. Ставай на божью путю, плоди чад да копи деньгу на помин души своей грешной!
…Не терпел Сава такой говори. Вот и сейчас наперекор всем потопал в Занеглименье. Попробовали было артельщики упросить его пойти к Фетинье, да где там!.. Навесил губы, заграбастал шапку с серебром — и волком, без оглядки, как от гона. Артельщики повздыхали-повздыхали, да и следом: куда денешься — доля каждого в шапке, а шапка у Савы — ему делить заработанное, он голова в артели, ему, стало быть, и место для дележа выбирать.
Кабак у бронников был набит битком. Дозволенные по случаю рождения царевича братчины уже плыли под всеми парусами по веселому морю хмеля. В лучинном чаду муруго проступали блаженные лица, как у святых угодников со старых икон, горласто и яро вопила чья-то слезливая радость, в углу, напротив двери, по-собачьи выла волынка, к которой невпопад пристраивалось несколько исхрипших голосов. Капало с потолка, приторно зловонило… С улицы, вслед за открываемой дверью, вливалась холодная сырость… Кабатчик по-змеиному прицеливался в каждого входящего в кабак, недобро хватался рукой за свою сивеющую бороду, похожую на тесак.
