Евгений Сухов - Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного)
— Дочки я твоей не вижу, великий князь. Или не пожелал ее на царские очи представить? Уж не медведь я какой, не съел бы!
Далека была Кабарда, но вести о похотливом русском царе птицы приносили на своих крыльях и в этот край: Темрюк знал о том, что царь Иван держал в своих покоях девок, которые в численности едва ли уступают гарему самого Сулеймана Законодателя; будто бы девки пляшут перед Иваном, как это делают наложницы турецкого султана, а еще своих незаконнорожденных младенцев однажды побросал в городской ров. Не такого мужа желал он для любимой дочери.
Повернул голову черкесский князь. Взгляды государей столкнулись, как, бывает, сталкиваются в небе грозовые тучи, высекая яростные молнии. Может, другого и затрясло бы от такого погляда, а царь Иван Васильевич только оскалился.
— Княжна отдыхает, в другой раз покажу.
— Ты уж меня не обмани, князь. Говорят, дочку ты родил красы неописуемой.
— Она и вправду красива, — слегка наклонил голову Темрюк, спина его при этом оставалась совершенно прямой, словно вместо хребта у князя была нагайка. — Сейчас я говорю не как отец, а как мужчина. Трудно встретить женщину с более правильными чертами и более привлекательную, чем моя дочь.
Отец не смог скрыть чувство гордости, и Иван Васильевич заметил, что голос его при этом потеплел. Есть, оказывается, у князя в душе такая струна, которую при желании можно дернуть и извлечь тоненькие нотки.
— Есть ли у тебя еще дочери, князь? — наивно спрашивал Иван Васильевич, заранее зная ответ.
— У меня десять сыновей, — выставил вперед растопыренные ладони князь, — но дочь у меня единственная.
Голос князя совсем подтаял, струны в его душе излучали нежность. Иван Васильевич подумал о том, что нужно совсем немного, чтобы заставить звучать их еще громче, еще мелодичнее, и тогда под эту музыку он сам пустится в плясовую.
— Ты, видно, очень счастлив, князь, хорошо, когда на старости лет тебя утешает красавица дочь.
— Что правда, то правда, — качал головой Темрюк. — Я устал разнимать сыновей, которые способны перерезать друг друга из-за клочка земли. Я не знаю, что будет с Кабардой, когда Аллах надумает прибрать меня к себе. Они просто перережут друг друга! Совсем иное дело Кученей. В ее присутствии мое отцовское сердце отдыхает.
Стольники с глубокими поклонами подавали мед и вино. Старший князь Кабарды выказывал отменный аппетит, ел все, что подадут, а прожаренные ребрышки барана попросил еще раз.
Польские послы поедали угощения с меньшим аппетитом, и боярам казалось, что они опускают головы в тарелки лишь для того, чтобы обмакнуть усы в жирный кровавый соус. Их совершенно не интересовали яства — в польском королевстве они едали и не такое. А вот до зрелищ они были большие охотники, им не терпелось увидеть чудачества самодержца, вправду ли он так безрассуден, как это представляет молва? Говорят, что он с шутами и с дворовыми девками пускается в пляс. Если это действительно так, то это представление пропустить никак нельзя; оно должно быть куда интереснее, чем гастроли комедийных трупп.
Русский царь с харей на лице — это нечто!
Будет что рассказать польскому королю. Всякий раз послы привозили из русского государства весть, от которой хохотом исходила вся Европа, и они совсем не хотели отставать, поэтому запаслись терпением и собирались просидеть на пиру до конца, каплю за каплей из огромных бокалов отпивая медовуху.
Иван Васильевич был гостеприимным хозяином. Он поворачивался налево к польским послам и говорил о том, что неприменно женится на Екатерине, что наслышан о ее красоте и целомудрии. И был бы счастлив прожить с ней в благочестии и супружеской верности. Послы улыбались и согласно покачивали головами, принимая из рук самодержца питие.
Потом Иван Васильевич поворачивался направо, к кабардинскому князю Темрюку, и снова говорил о том, что желал бы увидеть на приеме его дочь неписаной красоты. А если она придется ему по сердцу — женится на Кученей и тем самым покончит со своим холостым бесчестием. Старый Темрюк улыбнулся лестным словам самодержца, пил безмерно рейнское вино и не собирался хмелеть даже одним глазом. Он уже был согласен на этот союз с Москвой (тогда зачем он здесь?), будет от чего чесать затылок крымскому хану, а султану Сулейману будет возможность призадуматься.
Бокал наполовину был пуст. Князь поднял его величественно, как если бы хотел произнести тост, но каждый был занят своим: бояре, перебивая друг друга, делились впечатлениями о последней охоте на зайцев, а самый азартный из них, не замечая польских гостей и черкесского князя, приставил ладони к бритой макушке, изображая лопоухих; окольничие держались степеннее и поглядывали на бояр, среди которых были и их родители, больше нажимали на кушанья.
За столом сидели четыре женщины — это были матерые вдовы, которые после смерти мужей вынуждены были встать во главе боярских родов и обязаны были присутствовать на всех царских пирах. Пригляделся к ним князь Темрюк — пили они не меньше, чем бояре, и держались с таким достоинством, которому мог бы позавидовать иной князь.
Темрюк опрокинул в себя остатки рейнского вина, и тут же к нему подбежал стольник с кувшином в руках и наполнил бокал вновь до самых краев, а пролитые бордовые капли испачкали белую скатерть.
Иван Васильевич согнулся к самому уху Темрюка.
— Ты, князь, свою дочку покажи. Во дворце хочу ее видеть, — все более хмелел Иван Васильевич. — Вдов я! А мне супружница нужна, не положено мне по чину без жены быть. Это так и до срамоты можно докатиться. Если люба мне будет… вот тебе крест, женюсь! — яростно божился Иван Васильевич.
— Хорошо, — чуть наклонил голову князь Темрюк, — будет она во дворце.
Пир, вопреки ожиданию польских послов, проходил благочинно — не было даже обычных плясуний, которыми Иван Васильевич привык развлекать именитых гостей. Хотел было Федька Басманов выпустить шутих, уже кликать начал, да Иван Васильевич так на него цыкнул, что у того язык к, нёбу прилип, и долго государев любимец не мог размочить его огуречным рассолом.
В самом конце царь повелел позвать гусельников. Потеснились бояре, и старцы сели прямо между ними. Поначалу музыка была дрянной, домрачеи сбивались с обычного лада, два раза рвались струны, а потом боярин Вяземский распорядился, чтобы музыкантам поднесли винца, и когда гусельники распили братину, одну на всех, в музыке появилась слаженность, а самый старый гусельник затянул песню, удивив всех присутствующих сочным и на редкость юным голосом, который никак не подходил к его длинной и седой бороде.
Песня увлекла всех. И скоро ее пели бояре, окольничие, орали бабы, да так, что от натуги лица сделались багровыми. Серьезными оставались только стольники: они бегали между столами так проворно, что напоминали уток, скользящих по водной глади. И целый выводок отроков по команде окольничего уносил опустевшие гусятницы и стаканы, а следом, через другие двери, спешила следующая стайка молодцев, держа перед собой подносы с блюдами, на которых горкой выложены маринованный горошек, малосольные огурцы и заячьи потроха.
Стольники действовали на редкость слаженно, их отточенные движения больше напоминали высокую ноту, взятую искусным певчим, важно дотянуть ее до конца, нигде не сбившись. Кравчие ловко наливали в стаканы вина, подкладывали ложками икру в опустевшие блюда. У ближних бояр стояли по два дворянина, которые мгновенно подмечали малейшее желание вельмож и накладывали, накладывали, накладывали.
Иван Васильевич поманил Федора Сукина, тот приблизился к самодержцу мелким шажком. Так вороватый пес подступает к своему строгому хозяину, опасаясь получить очередной пинок. Прижмет уши к голове и со страхом ожидает, когда обожжет его горячая плеть.
Государь, вопреки ожиданию, был ласков, налил холопу полную братину и повелел выпить до капли. А братина бездонная, такая, что может поспорить с глубоким колодцем; то, что полагалось пить всему столу, окольничий Федор Иванович должен был вылакать один. От государевых подарков не отказываются, главное, чтобы хватило силы после поблагодарить государя и устоять при этом на ногах, а там челядь не даст пропасть, отведет к дому. Федор Сукин приложился к братине и пил вино, как странник, истомленный жаждой. Поначалу бояре дружно считали глотки, а потом сбились и восторженно наблюдали за тем, как неустанно вверх-вниз бегал острый кадык. То же проделывают заплечных дел мастера со спесивым и несговорчивым узником, уготовив пытку питием. Разница была лишь в том, что окольничий Сукин Федор Иванович мучил себя собственноручно, а черные глаза государя были куда страшнее плетей и прилюдного позора. Справился окольничий. Раскачало его вино, да так крепко, что едва устоял.
— Спасибо, государь, за честь, благодарствую, что уважил. А вино у тебя такое, что и с сахаром сравнить трудно, — на удивление трезвым голосом произнес Сукин.
