Владимир Малик - Князь Игорь. Витязи червлёных щитов
— И там отбили, княже! Половцы отступают! — прокричали оттуда.
— Вот и ладно! Но зорко следите — ворог ещё не разбит, а только пока отброшен.
— Да нет — отступает повсюду! Не похоже, чтобы снова пошёл на приступ!
Владимир снял шлем, вытер потное лицо. Сердце его громко стучало в груди и медленно начало наполняться радостью.
3Неудача взбесила Кзу. Он долго лютовал, топал ногами, брызжа слюной извергал потоки ругательств, а потом, обессилев, умолк. Медленно вошёл в шатёр, прилёг на кошму отдохнуть. Но это ему не удалось: в лагерь с воплями и криками неожиданно ворвался взбудораженный, встревоженный конный отряд. Кза выскочил в тревоге наружу.
— Что там?
— Беда хан! Беда! — подскакал к нему один из воинов. — Нас разбили, а хан Костук ранен!..
— Как это — разбили? Кто ранил хана?
— Урусы напали на нас… Внезапно… До Клевани мы не дошли…
Кза ничего не мог взять в толк.
— Какие ещё урусы? Откуда они взялись?
Он кинулся к походным носилкам, привязанным к иноходцам, идущим друг за другом. На них в мягких подушках лежал хан Костук с серым лицом и, не открывая глаз, тихо стонал. Многоопытный в этом Кза сразу заметил, что его зятю осталось недолго жить. Глаза ввалились, губы запеклись.
Кза содрогнулся. Он схватился за голову, наклонился над умирающим.
— Хан, кто тебя так? Почему это случилось? Ведь в Северской земле не осталось ни одного воина!.. О, я несчастный! Что скажу твоей жене, а моей дочери? Что скажу малым твоим сиротам — моим внукам? О, горе мне!.. Кто же это тебя так? Скажи — и я без жалости заставлю распять на уруских крестах его со всем родом до пятого колена!
Костук медленно приподнял веки.
— Хан, на меня напал князь Владимир, сын Святослава Киевского… С целым полком… внезапно… Я тоже, как и ты, думал: раз Игоря нет, то и войска уруского нет… А это вовсе не так… Владимир многих убил, похватал… Я отчаянно оборонялся, но стрела попала мне в живот… И я умираю…
— Где же Владимир?
— Он вслед за нами идёт… Беги скорее!
— С чего бы это я бежал? Я его встречу и отомщу за тебя!
Костук едва повернул голову.
— Мы… взяли в плен одного уруса… Отрезали ему уши… и он тогда сказал, что сюда шёл и другой их полк… Князя Олега Святославича… Он молодой, неопытный князь… Но с ним идёт старый воевода Тудор… Хитрый лис!.. Ты его знаешь… Как бы ты не попал в западню, хан!
Кза на мгновение заколебался.
— Ты это знаешь наверняка?
— Умирающий урус сбрехать не мог…
— Куда же подался Олег?
— По той стороне… вверх по Сейму, — прошептал Костук и, теряя сознание, закрыл глаза.
Кза изменился в лице.
— Вверх по Сейму!.. Но там мой сын!.. Чугай… Он попадёт к урусам в западню! Надо спасать его! О, вай-пай!
И он тут же приказал снимать осаду.
Прошло совсем немного времени, и орду из-под Путивля как ветром сдуло. Всё вытаптывая, уничтожая по пути села и убивая пленных, не успевавших за конными воинами, она покатилась вверх вдоль Сейма на соединение с молодым Чугаем.
Не выдержав быстрой езды, на первом же привале умер хан Костук, Кза приказал завернуть его в войлок, привязать к седлу и везти с собою.
4Любава потеряла счёт дням и ночам. Вокруг неё дремучий зелёный лес, а она шла, сама не зная куда — только бы подальше от душегубов-кочевников. Продиралась через чащи, ведя Жданка за руку или неся его на плечах.
В лесу было страшно… Он такой огромный, высокий и жуткий, его корявые столетние дубы смотрят черными дуплами, наводя ужас. Того и гляди из-под замшелого пня выползет гадюка или выпрыгнет отвратительная жаба. Повсюду пугающие шорохи: поди знай, что за зверь притаился за соседним кустом или что за хищная птица смотрит на тебя из-за густой шелестящей листвы… А они со Жданком такие несчастные, беззащитные — босые, оборванные. На ней одна сорочка да юбка, на нём — короткая рубашонка да штанишки. Небольшая это защита. А вокруг столько опасностей! То продираются напролом, ломая кусты, могучие косматые зубры, то, похрюкивая, промчится выводок вепрей во главе с кабаном-секачом, то свернётся на солнышке, как раз на тропинке, холодный уж. Ночами, когда они укладывались спать под елью или пихтой, было совсем худо: их будили диким хохотом и шипением совы и сычи.
Страшно в лесу, но в поле ещё страшнее — там можно на половцев наткнуться.
Страдали от холода. Совсем отощали от голода. Чем тут поживишься? Ни орехов ещё, ни смородины или малины, ни желудей. Попадаются кое-где сыроежки. Но разве ими будешь сыт? В птичьих гнёздах искали яйца, а находили неоперившихся птенцов, которые навстречу им вытягивали тоненькие шейки и широко разинутые жёлтые клювики… Пробовали грызть мелкие яблочки-кислицы и груши, часто встречавшиеся на пути, но сразу же выплёвывали. Такими кислыми и терпкими они были, что судорогой сводило скулы.
Спасались земляникой, которая в это раннее жаркое лето густо краснела на полянах, но для голодного желудка этого было слишком мало.
Обессиленные, измученные, с изодранными в кровь руками и ногами, едва живые, так и брели они по лесу, пока как-то среди дня не вышли на опушку. Жданко едва шёл. Любава тоже чувствовала, что вот-вот упадёт — ноги подгибались, кружилась голова.
Они присели на холмике под сосной, откуда виднелась поляна, от которой начинался пологий спуск к какой-то речке с болотистыми берегами, и не заметили, как уснули, пригретые солнышком.
Их разбудил топот, грохот, бряцанье оружия и людской крик.
Вскочили на ноги. Вниз по поляне стремглав мчались всадники. Их было много. И гнали они коней так, будто догоняли кого-то или уходили от погони.
Жданко прижался к Любаве, задрожал всем худеньким тельцем.
— Половцы!
Любава от страха тоже обомлела. Но получше присмотрелась и в изнеможении прислонилась плечом к сосне, облегчённо вздохнула и залилась слезами.
— Так у них же червлёные щиты! Русичи! Наши!
Она прижала Жданка к груди, поцеловала в исхудалые испачканные щёчки, в испуганные глаза и не переставала повторять:
— Это же наши, Жданко! Наши!
Ей хотелось бежать к ним, но не могла. Ноги дрожали, отяжелев, словно приросли к земле. Хотела крикнуть, чтобы остановились, забрали с собой, но и крикнуть на смогла: язык отнялся, стал чужим, а во всем теле разлилось какое-то радостное бессилье.
— Наши…
Но почему они так быстро мчатся, так торопятся? Почему передние у самого болота быстро развернулись лицом к полю, откуда только что прискакали, и выстроились в плотные лавы? Почему задние вдруг проскочили мимо них, повернули вправо и исчезли за лесом, по ту сторону поляны?…
Всё это непонятно и страшно. Неясная тревога закралась в сердце, а глухой гул, донёсшийся до её слуха, заставил оглянуться назад. О, небо! Оттуда, как громадная, неоглядная грозовая туча, надвигалась половецкая орда. Уже стали видны островерхие шапки кочевников, развевающиеся жёлтые знамёна с изображениями бычьих и собачьих голов, небо вспарывали острия бунчуков, на которых болтались длинные конские хвосты, а позади них вздымалась вверх серая пыль.
Половцы! Да как их много! Их значительно больше, чем русичей, которых они, видимо, преследовали! Сейчас здесь, на этой широкой поляне вспыхнет бой. Нужно убегать! Оставаться опасно… Но она почему-то стояла, будто чего-то ожидая, никак не могла стронуться с места. Наконец она пришла в себя, оглянулась и прямо перед собой увидела старый, накренившийся дуб с двумя толстыми ветвями. Она взобралась с мальчонкой на него и уселась в развилке сучьев.
Пусть будет, что будет, бежать уже нет сил.
Вскоре мимо них пронеслась, прогрохотала орда. С криками, гиканьем, свистом, с высоко поднятыми саблями половцы с ходу ударили на русичей и сошлись с ними в рукопашном бою. Заржали, вздыбились кони, загремели о червлёные щиты русичей половецкие сабли, засверкали тяжёлые русские мечи, дробя деревянные шлемы степняков. Гул, треск, гвалт, крики понеслись от зелёного берега к самому небу.
Половцев было больше и мчались они по склону вниз, к лугу. Потому и потеснили сразу русичей почти к болоту. И те, отчаянно отбиваясь, прикрываясь щитами, медленно отступали всё дальше и дальше. Уже много русских воинов сложили головы, многие раненые, выпустив из рук меч и щит, сгибались, изо всех сил цепляясь за гриву коня, пытаясь удержаться в седле, чтобы не упасть на землю.
Любава в ужасе прошептала: «Это конец! Их всех порубят!»
Она уже не думала ни о себе, ни о Жданке. Всеми помыслами она была на широком болотистом берегу, где лилась кровь, где из последних сил держалась русская рать. Когда кто-то падал или опускал вниз щит, она вскрикивала и закрывала глаза.
— Боже, Боже! Что делается!..
Сердце её замерло, слезы туманили взор. Она с трепетом предчувствовала неизбежный конец.
