Вальдемар Лысяк - Ампирный пасьянс
Пёнтковский получал годовое содержание в размере 110 франков. Сумма составляла приблизительно половину того, что получали остальные офицеры свиты. Но поляк не слишком беспокоился этим, как не беспокоился, собственно, ничем: ни компрометациями по причине изливаемой на него лжи, ни "осторожным" надзором, которым его поначалу окружили, ни даже фактом, что его не каждый день приглашали к столу обожаемого императора – как правило, он столовался вместе с доктором О'Мерой и британским связным офицером в Лонгвуд, капитаном Поппелтоном. Только лишь скука, единообразие дней в гадкой ауре острова, все-таки достали его до живого и начали ломать, как сломали всех, с Наполеоном во главе. Для горячего Кароля это было пыткой.
Скуку он убивал как только мог – утренней охотой на куропаток и диких голубей, уроками верховой езды, которые давал сыну Бертрана. Довольно часто он выезжал в Джеймстаун за газетами, покупками и новостями из Европы, которые привозили на остров моряки, и которые Пёнтковскому нашептывал на ухо Леви Соломон, часовщик и совладелец лавчонки. Пёнтковский приходил к Соломону посмотреть гравюры и антиквариат, после чего возвращался в Лонгвуд нафаршированный сведениями, а уже тут "продавал" их императорской свите. Прекрасно зная несколько языков, он переводил своим товарищам лондонские газеты.
Французские авторы, особенно Ленотр, хотят доказать, будто Наполеон терпеть не мог Пёнтковского, избегал его и никогда с ним не разговаривал. Все это лишь выдумки. По воскресеньям поляка приглашали к столу императора. Когда однажды поляк был ранен на охоте, Наполеон от всего сердца сочувствовал ему, вызывая тем самым гордость и радость Пёнтковского. Лас Касес, описывая завтрак Бонапарте в саду, приводит такое событие: "Как-то утром, завтракая в тени деревьев, император заметил поляка Пёнтковского и позвал его, приглашая разделить с ним завтрак, после чего начал расспрашивать его о различных вещах, а Пёнтковский пал к его ногам" (заметка от 23.02.1816). Император испытывал к хвастуну лишь мягкую отстраненность, возможно, смешанную с какой-то долей презрения, но и с понимание и терпимостью, столь характерными для него.
Темперамент Пёнтковского не позволял ему долго усидеть спокойно. Вскоре он начал раздражать своим поведением англичан, нового же губернатора, Хадсона Лоува, довел до бешенства декларацией протеста от 19 апреля 1816 года, в которой, среди всего прочего, писал: "На острове я не обнаружил ничего того, о чем говорили в Плимуте, ни его красот, ни здорового климата (…) Остров этот ужасен, это просто Остров Отчаяния. Климат его нельзя сравнить ни с каким иным на земле (…) Тем не менее, несмотря на все жалкие виды, моим единственным и неизменным желанием остается делить судьбу императора". Ничего удивительного, что из губернаторской канцелярии в Лондон потоком шли рапорты с описаниями "бунтарской" деятельности поляка.
9
Ситуация моего червового валета экстремально испортилась в результате целой серии неприятнейших инцидентов, которые можно характеризовать как "cherchez la femme". Одинокий и галантный офицер отыскивал на острове наиболее привлекательные женские личики и "снимал" их с воистину сарматским задором. Одной из таких дам его сердца была прелестная мисс Робинсон, которая, к несчастью, понравилась и Гурго, но предпочитала Пёнтковского. Отсюда впоследствии и взялись мнения о ненависти генерала к поляку (в том числе, и у Уотсона).
Гораздо более серьезные последствия имели любовные приключения Пёнтковского с другой обитательницей острова. Доктор О'Мера в своих записках со Святой Елены в заметке от 9 сентября 1816 года рассказывает о скандале, который разыгрался, когда Пёнтковский вместе с сыном Лас Касеса, Эммануилом, выбрались в город. В соответствии с описанием поляка (наверняка прикрашенным в соответствии с обычаем нашего героя), они переговорили с российским и французским комиссарами, после чего отправились с визитом к молоденькой мисс Кнайп, называемой "Розовый бутон" по причине необычной свежести кожи. По пути они заметили, что какой-то поручик следит за каждым их шагом и подслушивает их разговоры (по приказу начальника полиции острова, Рида). В то время, как они беседовали с девушкой, адъютант Рида забрал их лошадей, после чего им сообщили, что их слуга пьян, в связи с чем, если они немедленно не покинут город, пьяницу, в соответствии с законом, арестуют. Лас Касес – как рассказывал далее Пёнтковский – сохранил хладнокровие и потребовал передать им приказ в письменном виде, зато сам он сдержаться не смог и заявил англичанам, что отходит шпицрутеном всякого, кто попробует с этого момента коснуться их лошадей.
О'Мера говорил по данному вопросу с Ридом (заметка от 10.09.1816), и тот заверил, что Пёнтковский лжет. Правильно, он дал приказ поручику Суини следить за ними, только никаких оскорблений не имело места, а слуга был настолько пьян, что даже не мог удержаться в седле. Что касается лошадей французов, то его адъютант присмотрел за ними из обычной вежливости. Когда О'Мера сообщил Наполеону о событии вместе с типично английскими объяснениями Рида, император рассвирепел и провозгласил длинную тираду на тему коварных оскорблений, из-за которых пребывание французов в городе становится невыносимы, поскольку англичане не отважатся выпустить формальный приказ, запрещающий посещать Джеймстаун (заметка от 12.09.1816).
Только все это было мелочами по сравнению со следующей аферой. Все началось со ссоры на скользкие темы (одной из таких тем были галантные французы) между женами двух британских офицеров: красивой миссис Негл и уродливой супругой мистера Янгхасбенда, при чем вторая усомнилась в добродетелях первой – имелась в виду добродетель супружеской верности. Дело попало в суд, который приговорил Янгхасбендов заплатить 250 фунтов штрафа, но семейство Негла было столь скомпрометировано, что муж и жена были вынуждены покинуть остров. Тогда в свите императора возникла идея переслать через капитана Негла в Европу письмо с описанием кошмарных условий, в которых проживает император.
Пёнтковский, постоянно мечтающий о секретных дипломатических миссиях, только и ожидал подобной оказии и тут же взялся посредничать. Вот только англичанин не проявил того благородства, которым отличались немногочисленные британские офицеры, доставлявшие императору секретные посылки из Европы (в том числе, ценные семейные драгоценности) и тут же выдал "заговор" губернатору.
Следствие, проведенное по приказу губернатора, во всем обвинило только Пёнтковского, поскольку французы от всего дела отстранились. К всеобщему изумлению, известный своей никчемностью Лоув наказал виноватого… одноразовым запретом участия в танцах в Джеймстауне. Только мягкость эта была чисто внешней. Лоув мог хвастаться ею, прекрасно зная, что судьба поляка уже предрешена – в начале октября 1816 года из Лондона поступил приказ Батхурста, отзывающий со Святой Елены нескольких членов свиты императора, в том числе и Пёнтковского, что было еще одним камушком в мозаике британских репрессий по отношению к "богу войны".
И подумать только, что французские историки называли "английским шпионом" человека, рвущегося избить англичан шпицрутеном, и которого англичане, после того, как этот человек разозлил их окончательно, выбросили с острова.
10
Перед выездом Наполеон повысил Пёнтковского от поручика до командира эскадрона, он получил письменное перечисление своих заслуг, небольшую премию (50 луидоров), немного сувениров от придворных (например, от мадам Бертран поляк получил золотую цепочку, а от Гурго – шкатулку для чая) и рекомендательное письмо от Бертрана к императорскому семейству, в котором было выражено признание поведением нашего героя на острове, а также просьба помочь и выплатить ему содержание. Только даже этот документ не изменил мнения французских историков. Они весьма остроумно смазали его значение, утверждая, будто Пёнтковский силой выдавил это письмо от маршала двора. При этом сам собой возникает вопрос: почему же Гурго, по мнению все тех же историков, не любящий поляка, ни словом не упомянул в своих мемуарах о каком-либо принуждении, зато написал, что это рекомендательное письмо "утешило несчастного поляка" [Письмо подействовало в будущем – после смерти Наполеона Пёнтковский получил от исполнителей завещания императора пожизненное содержание в размере 4 тысяч франков].
Тем, что утешило Пёнтковского более всего, была перспектива смены монотонной жизни в лонгвудской клетке на деятельность в пользу императора в масштабах континента; якобы (вопрос спорный) ему поверили миссию, причем какой восторг! – секретную. По одной из версий, он, по прибытию в Лондон должен был связаться с послом России, графом Ливеном, и вручить ему копию протеста, направленного императором 18 сентября 1816 года губернатору острова, в котором отрицается договор от 2 августа 1815 года, в силу которого Наполеона поместили на Святой Елене. По другой версии – это были секретные письма императора, направленные Карно, Кабасересу, Мерлину де Дуаи и Фуше (!). Даже если Пёнтковскому и поверили какую-то миссию (потому что документов никаких, скорее всего, и не было), то, без всякого сомнения, гораздо меньшей значимости, чем получили другие отъезжающие: Аршамбо, Руссо и Сантини. Нет особой уверенности и в том, вез ли Пёнтковский локон императорских волос для мистера Кейпел-Лоффта. Якобы, таким символическим способом Наполеон пожелал выразить свою благодарность адвокату.
