Илья Сельвинский - О, юность моя!
— Вот вы говорите «молодечество». А ведь его можно проявить не только в военном деле. Был я еще молодым доцентом и набросал реферат о «Скупом рыцаре». О скупых писали многие: Плавт, Шекспир, Мольер, Гольдони, даже Гофман. У них также звенели цехины и рейхсталлеры, создавая как бы поэзию стяжательства. Но я трактовал Пушкина иначе. О чем говорит он в «Скупом рыцаре»? О борьбе скупого отца и расточительного сына? Да, но это побочная линия. Главная — это рыцарь-ростовщик и ростовщик-еврей. Оба они, в сущности, приравнены. Высокий титул барона ничем решительно не возвышается над низким званием жида. Я сказал бы даже, что он...
— Но самое трудное было впереди, — бесцеремонно перебил его Африкан Петрович. — Вверх-то я въехал. А как теперь вниз? Конь боится пропасти, скользит по лестнице, нейдет. Что делать? И вот представьте: все мои юнкера пришли на помощь. Общими усилиями передвигали коню передние ноги со ступеньки на ступеньку. А вы говорите, дорогая, «растерзали»...
— Замечательно! — воскликнул Абамелек. — Но, извините, я еще не кончил. В своем реферате я обращался к режиссеру Мейерхольду с предложением поставить «Скупого рыцаря» так, чтобы какие-то строки из монолога ростовщика-барона вложить в уста ростовщика Соломона. Ну, хотя бы эти... После слов еврея:
Деньги? — деньги
Всегда, во всякий возраст, нам пригодны, —
вставить слова барона из сцены второй:
Лишь захочу — воздвигнутся чертоги;
В великолепные мои сады
Сбегутся нимфы резвою толпою;
И музы дань свою мне принесут,
И вольный гений мне поработится,
И добродетель и бессонный труд
Смиренно будут ждать моей награды.
А во второй сцене барон произносит эти же строки, как ему и положено автором. Представляете эффект? А? Это вам не лошадь на втором этаже.
— Потрясающе! — воскликнул Дуван-Торцов. — И, конечно, только Мейерхольд посмел бы отважиться на такой ход.
Абамелек ликовал. Атаман сидел расстроенный и накручивал свой пышный ус на указательный палец.
Тут-то и решил выступить Елисей. Точным глазом боксера он увидел, что Богаевский «раскрылся». Атаман пойдет на все, если дать ему повод восстановить свой «ореол» в глазах Карсавиной. Чутье разведчика подсказало Елисею, что действовать надо сейчас, сию минуту, и бить под самый вздох.
— Я вполне понимаю всю прелесть реферата Артемия Карпыча, — сказал Елисей, — но все это из области эстетики, не больше. В наше суровое время не она решает проблему эпохи. Африкан Петрович рассказал нам интересный анекдот из своей юности, но почему-то не хочет поделиться с нами думами о тех огромных задачах, которые ему приходится решать сегодня.
— О чем вы говорите, молодой человек? — с надеждой спросил атаман.
— Я говорю о том, что сегодня вы, Африкан Петрович, человек истории. От того, как вы сейчас поступите, зависит судьба России.
Атаман покраснел от этих льстивых слов и мягко попытался их отвести:
— Ну, вы преувеличиваете...
— Нисколько! Вот почему ваш рассказ о коне нас не удовлетворил. Мы хотели бы услышать рассказ о коннице. Евпаторийцы взволнованы тем, что под городом на берегу моря разбит лагерь казаков. Евпаторийцы спрашивают: неужели в такие острые дни лошадей привезли на морские купания?
— Да, действительно! — обрадованно подхватил Абамелек. — Создается впечатление, будто этот курорт превращен в мирную казарму для такой боевой части, как донская кавалерия.
Атаман снова попал в центр внимания, откуда ему трудно было бы теперь выбраться, да он и не пытался этого сделать.
— Господа! — сказала Карсавина. — Мы требуем от Африкана Петровича чуть ли не выдачи военных тайн. Это некорректно. Переменим тему. Так что же, Артемий, было с Мейерхольдом? Как он отнесся к твоему предложению?
«Милая... — подумал Елисей. — Как ты мне помогаешь! Неужели сознательно?»
— Мейерхольд о нем даже не узнал.
— Но почему? Ты ведь мог послать ему свой реферат.
— Понимаешь... Не решился. Струсил.
— Но при чем тут военные тайны? — снова вступил в разговор Африкан Петрович. — Что именно вас интересует?
— Нас интересует, что именно вы намерены делать с казаками! — раздраженно ответил Дуван-Торцов. — С нас, обывателей, все время берут контрибуцию на содержание этого войска, и я хотел бы знать, долго ли такое положение продлится.
— Теперь-то уж недолго.
— Но что, что предполагается? Только вчера с меня взяли пятнадцать тысяч рублей. Имею я право хотя бы на какой-нибудь намек?
Атаман смутился и развел руками.
— На базаре говорят, — сказал Леська с самой наивной интонацией, — что предполагается десант на Хорлы. Вот вам и военная тайна.
— Хорлы? — рассмеялся атаман. — Пусть говорят. Нам это выгодно.
— Почему?
— Потому что чепуха! К Хорлам есть только два подъездных пути с моря. Разве это может нас устроить? Да и пристань там всего в сто саженей. Хорлы!
Он снова расхохотался.
«Ура! — весело подумал Леська. —Он себя выдал. Если б не решили организовать десант именно в Каркинитском заливе, Африкан не знал бы так подробно какие-то захудалые Хорлы. Очевидно, в штабе изучали этот вариант и забраковали его. Остается Скадовск! Ничего другого».
Леська хотел тут же бежать к Еремушкину, но решил все же дождаться Шокарева.
Когда все, кроме Абамелека, ушли, Елисей спросил Карсавину:
— Я вам сегодня не нужен?
— Нет! — резко ответил Абамелек.
На улице Леську поджидал Еремушкин.
— Ну? Выяснил что-нибудь?
— Десант предполагается на Скадовск. Но, может быть, это только догадка.
— Ну-ну, расскажи, в чем дело!
Когда Елисей изложил ему мысли Андрона и реплику Богаевского, Еремушкин сказал:
— Это всерьез. Это очень всерьез.
И тут же засуетился.
— Айда! Иди к своему Шокареву, а я пойду доложить кому надо.
Леська отправился к Шокареву.
Володя по-прежнему ничего не знал о десанте, но зато снова сварил турецкий кофе в медной кастрюлечке с длинной ручкой. Они сидели теперь на диване в гостиной. И опять началось: «А помнишь?», «А помнишь?»
— А помнишь, как мы играли в самоубийство? Клали в барабан пятизарядного револьвера одну пулю, потом ударяли по барабану пальцем, а когда он останавливался, стреляли наудачу...
— Да. Ты стрелялся. Я стрелялся. А Листиков, подлец, ни в какую...
— За что мы его очень подробно били.
Воспоминания сближали друзей, но дело оставалось делом.
— Ты что-нибудь выяснил? — спросил наконец Елисей.
— Да пока ничего.
— Извини меня, Володя, но ты напоминаешь мне дрессированного льва, который с отвращением на морде прыгает сквозь огненный обруч.
— Ты прав, Осваг — это действительно огненный обруч. Малейшая неосторожность — и можешь заработать виселицу.
— А ты предпочитаешь красный расстрел?
Володя поглядел на Леську затравленными глазами.
— У тебя нет выхода, — продолжал Елисей. — Поэтому нужно рисковать. Риск — это прежде всего надежда.
Дня через три горничная Даша спустилась в подвал к Леське:
— Елисей! Вас требуют Алла Ярославна.
— Артемий Карпыч тоже там?
— Там.
Леська вымыл руки, оделся и взбежал наверх. У двери в комнату Карсавиной он услышал каркающий голос Абамелека:
— Я категорически не хочу, чтобы этот парень у нас бывал! Он в тебя влюблен!
— И я в него, — сказала жена.
— Ого! Может быть, вы уже и целовались? — спросил муж.
— Я его любовница, — сказала жена.
— Я не говорю, что ты его любовница, но этот молодой человек...
— А я говорю, что я его любовница.
На Леську вдруг напал такой страх, что сердце кинулось под горло, и он убежал в свой погреб.
Утром Даша снова спустилась к Елисею:
— Елисей! Вас требуют Алла Ярославна.
— Артемий Карпыч тоже там?
— Нет.
Леська постучался.
— Войдите!
Это был голос Аллы Ярославны, такой ясный голос, какого он у нее давно не слышал.
— Лесик! Как я по тебе соскучилась. Поди сюда.
Елисей подошел. Алла притянула его к себе и жарко поцеловала в губы.
— Садись.
Леська сел. Алла взяла его руку.
— Ну вот, наконец мы свободны. Артемий Карпыч согласился меня оставить.
— Как оставить?
— Навсегда. Мы разошлись.
— Вы уже не муж и жена?
— Понял, наконец, — рассмеялась Карсавина.
— Значит... Теперь ваш муж — я?
— Ну нет. Зачем же... Замуж я не собираюсь. Мы будем принадлежать друг другу столько, сколько нам захочется.
— Я хочу всю жизнь!
— Хорошо.
— Вы это как-то несерьезно говорите.
— Любовь на всю жизнь — это в наших с тобой обстоятельствах несерьезно.
— Почему?
