Роберт Крайтон - Тайна Санта-Виттории
— Да здравствует Баббалуче! — крикнул Бомболини.
— Да здравствует Баббалуче! — закричал весь народ. Эти крики гулко разнеслись среди высоких каменных стен, и эхо их было подобно грому.
Мы вынесли тело из каменоломни и поднялись с ним вверх по козьей тропе к кладбищу; мы, молодые парни, несли его, подняв высоко над головой, и нам наплевать было на кровь, да и было-то ее совсем немного, а весил каменщик не больше, чем малый ребенок. Капоферро бил в свой барабан — ра-ра-бум, ра-ра-бум, — и несколько коз бежали рядом с нами, словно провожая тело. Старая женщина, пасшая вола, чтобы заработать на пропитание, приблизилась к нашему траурному шествию.
— Убили, что ль, кого?
Ей объяснили, что произошло.
— Верно, поделом ему, — сказала старуха.
На кладбище несколько парней спрыгнули в могилу, и мы опустили туда Баббалуче в том пиджаке, что был на нем надет, со всеми напиханными под него для солидности тряпками. Гроба не было — ведь гробовщик-то у нас один, сам Баббалуче, — но мы знали, что он не придал бы этому значения. «Эх, сколько доброго дерева даром пропадает, — не раз говаривал он. — Вот и еще на один деревянный ящик обеднел наш глупый народ».
Жена Баббалуче с дочерьми тоже пришла на кладбище, но они уже отпричитали свое и теперь стояли молча.
— Как он умер? — спросила жена.
— Красиво, — сказал Бомболини. — Как Баббалуче. Одна из дочек бросила в могилу несколько виноградных листьев, а другая — отцовские очки.
— На всякий случай, — сказала она.
И после этого мы все ушли — и Бомболини, и семья покойного, и еще два-три человека, а остальные разошлись еще раньше — пошли работать на виноградники. Когда мы вышли на дорогу, пройдя между двух каменных глыб, установленных благопристойности ради у входа на кладбище, чтобы было похоже на ворота, там стоял капитан фон Прум. Лицо у него было красное, он совсем запыхался и еле мог вымолвить слово — видно, бежал сломя голову.
— Я хотел отменить это, — сказал он. — Бежал всю дорогу.
Люди только молча поглядели на него, а некоторые отвели глаза в сторону.
— Я хотел отменить это. Я пришел к выводу, что это неправильно.
Люди обходили его и шли дальше своим путем.
— Я бежал всю дорогу. Так быстро, как только мог. У меня тоже нога не в порядке, вы понимаете?
С немцем остался один Бомболини. Издалека доносились слова молитвы, которую читал священник. Падре Полента украдкой вернулся на кладбище, чтобы окропить святой водой могилу каменщика.
— Вы читали Макиавелли? — спросил Бомболини фон Прума.
— Читал. Мы же с тобой говорили об этом.
— А вы знаете, что он сказал? Он сказал, слушайте внимательно: «Если поступки твои срамят тебя, надо, чтобы результаты их оправдали тебя».
Бомболини направился обратно в город, и фон Прум пошел следом за ним. Бомболини хотел сказать немцу еще кое-что. Для дурного правителя мученик всегда опасней мятежника, хотел сказать он, но потом решил, что немец должен прийти к этой истине сам. Когда они поднимались по Корсо, раздались удары колокола. Пробкового языка еще не заменили другим, но кто-то бил металлическим молотком по краю колокола, и Бомболини поразило, как звонок и чист этот звук, и он подумал, что Баббалуче и тут был прав, как был он прав во всем в то утро.
Часть восьмая
Победа Санта Виттории
После этого все изменилось. Мы теперь держали себя так, как Баббалуче с фельдфебелем Траубом в утро своей смерти, ибо ничего хуже они нам сделать уже не могли. Теперь мы знали, что, даже если они найдут вино, мы убьем их, и они это понимали. А потому они могли найти вино и ничего об этом не сказать.
Мы больше не видели их и не слышали. Они жили среди нас, но не с нами. Солдаты проводили все время в винном погребе — играли друг с другом в карты и пили вино. Большую часть времени они были пьяны. Несколько парней из Бригад Веселого Досуга ходили к ним туда, мы им это разрешили, потому что они потеряли много денег и у них был один выбор — либо отыграться, либо пойти по миру. Немцы пили и глядели на нас виноватыми глазами.
Но это ничего не меняло. Чувствуй они себя виноватыми или не чувствуй — все одно. Мы могли бы их возненавидеть, но Баббалуче, во всяком случае на время, вытравил из нас даже ненависть. Если бы мы возненавидели немцев, мы бы испортили всю затею с его смертью.
«Ну, что поделаешь, — говорили наши жители солдатам в те редкие минуты, когда между ними завязывалась беседа. — Просто он был у нас лучший каменщик. Но это не имеет значения. Поверьте нам. Все так и есть, как он сказал. Это не имеет значения».
Мы не давали немцам возможности испросить у нас прощения, а ничего страшнее для человека быть не может.
Кроме того, все наши мысли были заняты виноградом, потому что время сбора урожая уже подошло.
После случившегося мы почти не видели фон Прума и ни разу не видели Катерины. Из всех обитателей Санта-Виттории одна только она еще страдала от оккупантов. Она жила как пленница, потому что фон Прум любил ее, потому что она была единственным, что у него осталось, и потому что он поклялся: если она бросит его, Туфа поплатится за это жизнью, а она знала, что если фон Прум и способен еще кого-то убить, так только Туфу.
Мы почти ничего не знали о том, что он делал в эти дни. Сохранились его заметки и письма, которые он писал, между прочим, даже своему покойному брату Клаусу, но не отсылал. Он занимался самоанализом, много читал, писал и пытался таким путем, а также через свою любовь к Катерине переделать себя. Он начал исповедоваться перед ней, срывая со своей души покров за покровом, что всегда опасно делать. И вот что он написал в своем дневнике:
«Я должен заглянуть поглубже в хаос, царящий в моей душе, проникнуть в его глубины, чтобы разгадать эту загадку — мое Я».
Никто в Санта-Виттории не мог бы написать такое. Еще, возможно, Фабио мог бы, но до выпавших ему на долю испытаний, а не после. Катерина немного облегчила страдания фон Прума, пересказав ему слова своего мужа, который чрезвычайно восхищался немцами.
«Разница между итальянцем и немцем, — сказал он ей, — заключается в том, что, когда итальянец совершает дурной поступок, он знает, что это дурно, а когда немец поступает дурно, он способен убедить себя в том, что поступает правильно. Потому-то они и добиваются в жизни большего, чем мы».
— Я поступал дурно, — сказал ей на это фон Прум. — Видишь, я это сознаю. Но ведь я поступал так для блага моей родины.
— И забывал при этом, — сказала ему Катерина, — что любой кусок земли — чья-то родина.
— Когда-нибудь, когда все кончится, я вернусь сюда и сделаю для здешних жителей что-то очень хорошее, По строю новый фонтан, помогу построить школу. Как ты думаешь, они были бы довольны?
— О да, конечно, — сказала Катерина. — Вернись сюда и построй школу.
И она была права. Такие уж мы есть. Мы бы приняли школу от кого угодно, лишь бы благодетель не вздумал нас в ней учить.
Так фон Прум нашел для себя занятие: он целыми днями раздумывал о том, как вернется сюда и будет нам благодетельствовать. Об этом тоже осталось много записей. Должно быть, это помогло ему оправдаться перед своей совестью и немного успокоить ее, потому что к нему вернулось душевное равновесие.
«Я заглянул в царящий во мне хаос, я проник в его глубины, — написал он несколько позже. — Я опускаю бадью в самый глубокий колодец моей души, и вода, которую я извлекаю из него, становится все чище и чище. Загадка разгадана: хотя я совершал ошибки и каюсь в них, в то же время я вынужден признать, что независимо от моей воли предуготован делать в жизни добро».
После этого он начал понемногу выходить на улицу, совершал небольшие прогулки по площади, улыбался женщинам у фонтана и с удовольствием обнаруживал иногда, что они отвечают ему улыбкой.
— По-моему они все понимают, — сказал он как-то Катерине. — Это хороший народ. Они знают, что я всего лишь солдат, а солдату иной раз приходится совершать весьма неблаговидные поступки, если этого требует долг.
Так он примирился с собой и снова почувствовал в себе уверенность. Ведь он старался поступать возможно лучше и в общем-то мог не стыдиться своих поступков. Правда, кое-кто пострадал, но он вовсе не желал этого. Словом, он опять был в мире с собой, если не считать одного обстоятельства, мысль о котором неотступно преследовала его. И вот как-то днем — примерно за день или за два до того, как начался сбор урожая, — чувствуя себя уже достаточно уверенно, он послал за Бомболини.
«Не ходи, — говорили мэру люди. — Это унизительно для нас».
Но он пошел.
Прежде всего его поразила Малатеста. Говорили, что она совсем зачахла — так, во всяком случае, хотелось всем думать, — на самом же деле Бомболини показалось, что она никогда еще не была так хороша. Теплые ванны, хорошая еда и мягкая постель не могли не пойти ей на пользу. Бомболини посмотрел на нее, и, когда взгляды их встретились, он все понял. Ну с какой стати ей чахнуть из-за него? Чья бы это была в таком случае победа? «Баббалуче не одобрил бы этого», — подумал Бомболини.
