Тулепберген Каипбергенов - Сказание о Маман-бие
— Эй, старый баран! Если сам отрежешь и принесешь нам голову своего Мамана, мы тебя, так и быть, помилуем
Рыскул-бий вздрогнул от оскорбления и, не сбавляя хода гнедого, метнул боевое копье. Прицел был точным, один из двух всадников упал, но это был Отетлеу-тар-хан. Жанибек с гиком бросился вперед и на скаку своего тяжелого темногривого коня снял Рыскул-бия с седла.
Бой закипел…
Маман-бий уже давно отправил Аманлыка поднимать аулы ктай, кенегес, жалаир. Маман крикнул Гаип-батыру:
— Скачи к кунградцам!
Вихрем мелькнуло круглое темное лицо Гаипа, морда его коня с прижатыми острыми ушами.
На третий день поднялись все черные шапки. Приехала Шарипа во главе ктайцев… Как и сказал Рыскул-бий, весь кунград — будто теперь только познал цену своему великому бию — от мала до велика вышел на кровавую тризну по нем. У кого соил, у кого топор, у кого лопата… каждый куст колол глаза врагу.
Не выдержав и недели, Жанибек снял осаду и отступил. Тогда только спустили с привязи презренного Шамурата…
* * *Есть два рода победы: победа случая и победа силы. Маман-бий считал свою — победой случая. Он твердо усвоил, что малая сила над большой надолго верх не берет, в любое время Жанибек-тархан может опять поднять голову. Маман-бий предчувствовал и предвидел новое, невиданно жестокое кровопролитие. Он не знал, когда оно будет и с чего начнется, но знал, чем кончится и во что обойдется народу. Молчаливый и угрюмый, он всем существом своим ощутил смысл мудрого слова Кузьмы Бородина, что у каракалпаков нет горы за спиной, не на что ему опереться, понимал, что судьба народа висит на волоске. Единственный выход — Санкт-Петербург. Эта неотвязная мысль снова и снова не давала ему покоя. Ведь у великой царицы и заботы велики, где там сохранится у нее в памяти обещание, данное каракалпакам! Да еще, может, узнала она, что не смогли они удержать в руках дарованную ею «бумагу великой надежды». Глядишь, подумает, что не знают они цены дружбы с Россией, и лишит народ каракалпакский милостивого своего внимания.
— Нет! Ехать-ехать!.. А что, если он уедет, а враги тут же и нападут? Нет, нельзя уезжать, невозможно!
Пока Маман ходил погруженный в свои бесконечные путаные, липкие, как паутина, мысли, вернулось посольство Хелует-тархана. Джунгарские каракалпаки просят их не тревожить и разговоров о воссоединении больше не заводить. Они живут под джунгарами уже тридцать лет, привыкли, и нравы их и обычаи переменились, многое восприняли они от джунгар, даже языки у них перемешались. А потому просили старейшины: забудьте нас и оставьте в покое.
Это была убийственная весть, и Маману осталось только скрепя сердце примириться с обидой, — не дай бог, и хивинские да бухарские каракалпаки пойдут по той же дорожке. Надо всеми силами дружбу с ними крепить. Хотя и отделяли их от сородичей немереные версты пустыни, стали чаще посылать к ним людей, и оттуда начали приходить конные отряды, помогать бороться с обидчиками. Даже с берегов Жанадарьи приезжали джигиты и грудью вставали на защиту собратьев.
Казахские роды Айгара-бия, Седет-керея, все адаи и алим не жалели ни крови, ни скота, когда надо было помочь ослабевшим соседям.
Но это не успокаивало Маман-бия. Шумная, пестрая в своем однообразии жизнь истощала его душевные силы. Он не мог спокойно ждать вражеского налета в надежде на помощь русской царицы и не смел никуда отъехать в опасении, что не только оставшаяся часть народа разбредется по белу свету, но и самое слово «каракалпак» забудется, навсегда исчезнет. И все же он продолжал верить в помощь царицы, с волнением искал встречи с любым русским торговым человеком или беглецом, которые идут с караванами на восток через каракалпакские земли. И однажды проезжий русский купец обронил слово о том, что где-то на Западе идет война между Пруссией и Россией.
Эта весть с одной стороны даже обрадовала Мамана: значит, правильны были его мысли, что обещанная помощь каракалпакам не приходит только из-за великой царской заботы о защите всей земли русской от чужеземного врага. А о короле Фридрихе Втором был он наслышан как о самом сильном полководце в Европе. С другой стороны, слово купца обожгло Мамана мгновенной догадкой: война есть война, когда и как кончится — неизвестно, значит, и помощи каракалпакам от России ждать пока не приходится.
И хотя Маман свято верил, что великая русская держава в конце концов победит, он не мог больше оставаться в неведении и послал Аманлыка, чтобы проведать обо всем, в Оренбург.
Аманлык отсутствовал полтора месяца, а вернулся с худой вестью: канцлер Алексей Петрович Бестужев, который вел переговоры с Маманом, изгнан из дворца и отправлен в ссылку. Эта весть так ошеломила Мамана, что он с гневом набросился на Аманлыка, будто тот был виновен в падении Бестужева:
Что ты врешь?! Быть того не может!
— Весть издалека не приходит без потери или без добавления, — рассудительно молвил Аманлык. — Может, что-то здесь и преувеличено, ясно одно: Бестужев в немилости.
— А узнал ты, как началась русско-прусская война? В чем тут вина Бестужева? — все еще сердито спросил Маман-бий.
Аманлык хотя и приметил необычную возбужденность Мамана, но сам сохранял хладнокровие.
— Оренбуржцы рассказывают, будто причиной всему царица Австрии по имени Мария-Тереза: захотела она вернуть себе отвоеванные у нее Пруссией земли. Ее поддержала русская царица, — у ней с прусским царем Фридрихом свои счеты. А Фридрих тот узнал о сговоре двух цариц — да первым и напал на Россию.
У Мамана перехватило дыхание, капельки пота выступили на лбу, и он с сожалением покачал головой.
— Я еще тогда в Петербурге слышал, что прусская армия самая сильная в Европе.
— Оренбуржцы говорят: на Пруссию ополчились многие страны — все вместе!
Ополчились-то они вместе, а желания-то у них врозь, у каждого свои. Не дай бог, затянется эта война!
— Ну, об этом в Оренбурге никто ничего не знает. Только все считают: правильно погнали Бестужева из дворца. Говорят, по наущению английского посла по имени Уильяме предал он интересы России, сбил с пути главнокомандующего русских, имя которому Апраксин, помешал ему сражаться с Пруссией.
Маман сдвинул густые брови, нахмурился.
— Да… видно, верно сказал тогда о царице Елизавете Петровне Кузьма Бородин. Может, и впрямь не сумела она постигнуть сердца истинных сынов своего отечества… Если все это правда, то это и есть самое грязное предательство! — Он глубоко вздохнул. — Теперь-то я понял, почему нет нам помощи от царицы!
Он в раздумье глянул вдаль.
— Все-таки не верится мне, что Бестужев предатель. По-моему, в самом царском дворце завелась измена. Может, тот англичанин по имени Уильяме — шпион царя Фридриха Второго?
Аманлык молчал.
С этого дня Маман окончательно потерял покой. Дни и ночи думал о том, как найти выход из положения. Одно время пришла ему в голову шальная мысль: пойти со своими джигитами на помощь царице, воевать против Пруссии. Но по зрелом размышлении ему самому эта мысль показалась нелепой. Поехать на великую войну с маленькой горсткой джигитов — все равно что стать бабочкой: летит она на свет, а попадает в огонь. Теперь, отказавшись от мысли покинуть родную землю, Маман стал страстным ревнителем русского воинства. Все мысли Мамана о Петербурге, главная забота — новости с русско-прусской войны.
Новости приходят в каракалпакскую степь приукрашенными, а то и вовсе неправдоподобными, но Маман всем сердцем радуется, если услышит о победе русских, а если кто скажет, что где-то они отступили, вся душа его плавится в огне. Временами жизнь предстает перед ним какой-то жестокой бессмысленной суетой. Кто виноват, что она такая? Маман то во всем обвиняет себя, то неуемных и злобных врагов.
Так, в напрасных хлопотах и волнениях, шли дни, месяцы, годы, а война, видно, все продолжалась, не слышно было, чтоб она кончилась.
В конце 1761 года пришла к Маману скорбная весть: умерла царица Елизавета Петровна, на трон воссел царь Петр Третий.
«Большое несчастье для нас», — мысленно сказал себе Маман.
Не успел Маман примириться с одною вестью, как пришла другая: царь Петр Третий заключил с Фридрихом прусским перемирие. В досаде Маман рубанул воздух:
— Да как же это он мог?! Ведь Фридрих прусский не одной России враг. Недаром поднялась на него вся Европа!
Но это были только слова каракалпакского бия Мамана, произнесенные в глухой, бескрайней степи. Никто их не слышал, никто не возражал, и никто не поддерживал.
Маман долго ходил в одиночестве, обдумывая и взвешивая все обстоятельства, и наконец решил, что все ж таки непременно нужно ему ехать в Петербург, представиться новому царю, напомнить о своем народе, рассказать во дворце о своих мыслях и сомнениях. Последнюю ночь перед отъездом он решил провести в Жанакенте.
