Руфин Гордин - Шествие императрицы, или Ворота в Византию
— Поди знай, Яков Иваныч, как все дело-то обернется. Прежде мы им рты затыкали и ненасытность их ублаготворяли.
— Да, придется докладать ее величеству, — уныло повесил голову Булгаков. — Очень она уповала, что удастся нам уболтать турка. А он, вишь, взбеленился форменным образом.
Замолчали. Жара и нечистые испарения принудили их замолчать. Языки прилипли к гортани. Хотелось пить. Они выехали на площадь Ипподрома — турки назвали ее Атмейдан, с ее величественными памятниками византийского времени — обелиском Феодосия Великого из розового гранита, змеиной колонной, колонной Константина Порфирородного, наконец, колонной Константина Великого. Чуть поодаль виднелась громада Святой Софии с пристроенными к ней четырьмя минаретами. Новые властители еще при султане Ахмеде II сорвали с нее крест, заменив его полумесяцем…
Все еще не угасло славное христианское прошлое, все напоминало о нем, несмотря на турецкое обновление с великолепными мечетями, поднятыми Синапом[46] — выдающимся зодчим, а некогда греческим мальчиком из тех, что были отняты у родителей и обращены в ислам. Ехали по улице Диван-йолу, которая некогда называлась Меси-Средней, мимо форума Феодосия, справа от которого виднелся купол церкви Святой Ирины, свернули на Аксарай, некогда Триумфальную дорогу…
Разговор увял. Каждый думал о своем, быть может, и о далеком прошлом великого города, колыбели православия, с его поруганными святынями, будившими память.
Хотелось поскорей укрыться в тени, пусть это была бы тень корявых платанов во дворе их резиденции, платанов, напоминавших то молящихся, то проклинающих, с их бугристыми стволами, менявшими кожу. Кипарисы, мимо которых пролегал их путь, выглядели величественно, но почти не давали тени.
Однако их вожатый сипахи-конногвардеец ехал шагом, не подозревая о мучениях гяуров и, казалось, испытывая некое удовольствие от такой езды. Мальчишки, выскочившие из кривого проулка, выкрикивали бранные турецкие слова и метали в них камнями, но он и ухом не повел. И лишь когда один из камней угодил в круп его лошади, повернул голову и погрозил им пальцем.
Наконец-то они достигли цели, домоправитель после упорного стука открыл ворота, Булгаков и Кочубей свалились с лошадей, медлительный сипахи взял их под уздцы и наконец выехал прочь, провожаемый крепко посоленными русскими ругательствами.
— Господи, вот муки-то египетские, — простонал Яков Иванович, — скорей квасу! — И одновременно стал сбрасывать с себя потемневший от пота мундир.
Надлежало немедля сочинить депешу на имя государыни об ультиматуме великого везира, но мозги, казалось, тоже пропитались потом, и сквозь него не пробивалось ни одной осмысленной фразы.
Яков Иванович порешил дать себе роздыху час, дабы привести себя в осмысленное состояние, велел камердинеру образовать курьера для дальнего пути и, охнув, рухнул в постель.
Проспал он как-то незаметно два часа с четвертью и после этого ощутил прилив сил, правда невеликих. Призвавши Виктора Павловича, который был докой по части дипломатических выражений, приступили к сочинению депеши.
— Выражения должны быть весьма решительные, дабы его величество почувствовала наконец крайность положения, — высказался Яков Иванович.
— Те самые, кои произносил везир. Они и есть крайность, — ответствовал Кочубей. — Упомянем, что и дачи не возымели действия. А это верный сигнал о крайности.
— Надо бы призвать австрийского интернунция Губерта для совету, — приложившись к кружке с квасом, предположил Яков Иванович.
— Гм, не думаю, — скептически отозвался Кочубей, уже скрипя пером с каким-то странным ожесточением.
Виктор Павлович рассусоливать не стал. Он обрисовал положение в выражениях сжатых и энергичных. И покорнейше просил ответить без малейшего промедления, как быть дальше. Ибо промедление опасно.
Яков Иванович, прочитав, одобрил, вставив только выражения «припадая к освященным стопам Вашего Императорского Величества» и «сугубая отчаянность положения понуждает нас»…
Дали перебелить письмоводителю, потом долго заделывали пакет, наложив пять сургучных печатей особым образом. Курьер уж был наготове со своим сменщиком и сменными же лошадьми.
— С Богом, — напутствовали их все члены посольства, собравшиеся на крыльце. У каждого было свое приватное поручение, а то и письмецо, весьма краткое: времени на написание было в обрез.
Ежели повезет, в Галате сядут на российский корабль и он доставит их в Кафу-Феодосию, а то и в Херсон, ежели не очень — то на любой купеческий корабль, направляющийся в Россию, разумеется за немалую плату. Все было предусмотрено — деньги, и немалые, у них были. Было и драгоценное предписание со все открывающими словами: «Курьер Ее Императорского Величества». Была и бумага с печатью великого везира — для турецких властей.
Отправивши курьера, велели сварить кофий, к которому весьма пристрастились, живучи среди турок. И, прихлебывая его малыми глоточками, предались ленивым рассуждениям. Тема была задана Яковом Ивановичем, а лучше сказать светлейшим князем, его однокашником. Яков Иванович имел с ним доверительные разговоры, будучи в Севастополе. Потемкин сказал ему тогда, что надеется чрез года три-четыре водрузить осьмиконечный крест на Святой Софии.
«Ты, Яша, вполне возможно, станешь тому свидетелем», — заверил князь его.
— Пустая игра воображения, — отозвался трезвомысленный Виктор Павлович. — Можно ль завоевать самый большой город в подлунной? Здесь же мильон народу.
— Мильон-то мильон, а турок чуть более половины, — возразил Яков Иванович, — и тебе то ведомо. Греки, армяне, евреи станут ли оборонять его? Непременно разбегутся. Греческие стены обвалились и не починяются. Ежели действовать с моря да с суши, то не составит труда разбить турка наголову, как некогда Румянцев-Задунайский.
— Скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается…
— Эвон янычары бунтуют, котлы опрокинули, чернь ропщет, хлеб вздорожал — недород…
— У нас тож недород…
— Ты, Виктор Павлыч, любишь все поперек молвить, — рассердился Яков Иванович. — Князь, должно, все взвесил. Сколь его знаю, был всегда упорный и своего добивался. И кем стал? Первым человеком после государыни. Ему Царьград в голову запал, и ее величество с ним заодно.
— Ты же знаешь, Яков Иваныч, — в свою очередь рассердился Кочубей, обычно уравновешенный, — что не в одних турках дело. Европейские монархии у нас в супротивниках. И что из сего может произойти, предвидеть невозможно.
— Император Иосиф с нами заодно, — не сдавался Булгаков. — Не можешь ты отрицать, что за ним знаменитая сила.
— Не верю я никому. Коль дело дойдет до драчки, все попрячутся в кусты.
— Зря, что ли, император заладил с государыней встречаться? У него свой интерес есть, и немалый. Он от него не отступится.
Разговор перекинулся на турок и подвластные им народы. Века владычества отложились на них, и слой этот был густ. Греки, болгары, валахи, молдаване, сербы и другие носили сходную одежду, языки впитали великое множество турецких слов и понятий, мелодика песен и напевов ощутимо отуречилась, да и в обычаях и нравах появилось нечто турецкое.
— Не могло быть иначе, — сказал Кочубей. — Кабы прошли десятилетия, а то века… Века непрестанного давления…
Их разговор неожиданно прервало появление гостя. Он тоже был в некотором роде неожиданным. Это был Мари-Габриель-Флоран-Огюст Шуазель граф Гуфье, французский посол, представитель, так сказать, противоборствующей державы. Впрочем, все иностранные послы в Константинополе в основном держались друг друга, несмотря на противоречия держав, которые они представляли.
Оба относились к французу с уважением. Тому была отнюдь не дипломатическая причина: граф был известный ученый, страстный археолог, а посему свои прямые обязанности как бы отодвинул на второй план. Кроме того, он был занимательный собеседник и не часто, но все-таки время от времени бывал у них, равно и они бывали в его резиденции.
— Граф, какими судьбами! — воскликнули оба, не сговариваясь. В томительном однообразии их жизни каждая разрядка была желанной. — Располагайтесь же и чувствуйте себя как дома. — Это была обязательная формула для всех визитеров, и избежать ее значило бы нарушить этикет.
Яков Иванович захлопал в ладоши, вызывая мажордома, и, когда тот явился, приказал подать кофе, шербет и все остальное, приличествовавшее в таких случаях. А покуда стол готовился, стали наперебой жаловаться графу на жесткий ультиматум везира.
— Вот это-то и привело меня к вам, — озабоченно произнес Шуазель, — Не скрою, господа, я решительный противник войны между вашими империями. Об этом я писал своему министру. Он настроен несколько иначе, вам это известно, известна и причина. Я же реалист, даже суровый реалист, и понимаю одно: война окончится крахом для турок, несмотря на наше усиленное наставничество. А этот крах косвенным образом отзовется и на Франции. Я, как представитель союзной державы, был поставлен в известность о только что состоявшемся заседании султанского дивана. Война решена, господа. Я совершенно откровенно выразил Кодже-Юсуф-паше свои опасения. Но он настроен весьма воинственно, ибо сам султан, этот слабоумный старец, стоит за войну. А противиться ему — значит остаться без головы, это вам тоже известно.
