Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Пришлые входили в придел поочередно, не закрывая двери и выпуская едва тлевшее тепло. Василько уже собрался попенять чернецу за распахнутую дверь, но быстро угасавшая бормота братчины и испуганно попятившиеся от двери крестьяне вмиг согнали с него безмятежное хмельное состояние.
Он убедился, что произошло то, без чего редко обходилась любая братчина: в придел пожаловали незваные гости. Их было пятеро. Они стояли у двери и с издевкой посматривали на пирующих.
Притихшие крестьяне дружно и недоуменно оборотились на пришлых. Даже Павша поднял на миг заспанное и припухшее лицо, тут же опустил голову и, прижавшись щекой к столу и закрыв очи, зачмокал, по-детски сладко и часто.
– Что притихли? Али гостям не рады? – насмешливо спросил один из вошедших. Голос у него был низкий, хрипловатый.
Он не спеша прошел на середину придела. Василько смог получше разглядеть его. Пришлый был коротконог, круглолиц, безбород – из-под его распахнутого кожуха виднелся широкий пояс, на котором висели ножны с ножом. На рукоять ножа пришлый предусмотрительно положил руку.
– Гляньте-ка, гостям-то не рады, потчевать нас не собираются! – игриво обратился он к товарищам, затем высокомерно осмотрел сидевших и стоявших крестьян, пугающе быстро покраснел, нахмурился и, топнув ногой, закричал: – А ну, пошли прочь, смерды! – и тут же, скривив рот в слащавой улыбке, отчего его очи сделались уже и длиннее, а лицо как бы сплющилось, произнес, растягивая слова: – А гожим женкам уходить не следует! Мы с ними весело попируем!
– Пошли прочь! Хватит, напировались! – раздался со стороны пришлых еще один повелительный голос.
Придел огласился руганью, топотом, криками и женским визгом. Пришлые стали изгонять из придела крестьян, не выпуская молодых женок.
Васильку показалось, что в придел ворвался сильный вихрь, сорвал с места пировавших, закружил и понес к двери. Он увидел, что круглолицый направляется в его сторону, ступая нарочито медленно и переваливаясь с ноги на ногу. Его лицо, показавшееся Васильку издали молодым, было усеяно множеством мелких морщин, поражало припухлостью, отдавало желтизной и потому невольно изумляло и настораживало.
Круглолицый, подойдя сбоку к столу, за которым сидел Василько, нагнулся над ним так, что Василько почувствовал исходивший от чужака противный чесночный дух.
– Настал час свидеться! – ухмыляясь и показывая гнилые зубы, произнес круглолицый. – Почитай, с самого Покрова в селе сидишь, а личико в Воробьево не кажешь! Мы люди негордые, у великого князя в гриднице не пировали, решили сами к тебе пожаловать!
«Какое Воробьево? Чего он плетет?» – совсем потерялся Василько. Заметив смущение Василька, круглолицый опять сделал гневное лицо и закричал так громко, что у Василька защелкало в ушах:
– Иди прочь с этого места! Здесь будет сидеть господин мой – Мирослав Иванович!
«Сынок Воробья на братчину пожаловал», – догадался Василько. Пронзительный, истошный женский крик, заставивший Василька содрогнуться, раздался у дальнего края большого стола, и тотчас что-то тяжелое и большое упало с грохотанием на пол.
– Ивашко! – в другой раз закричала женка.
Круглолицый лениво обернулся на кричавшую, на миг задержал на ней свой равнодушный взгляд и вновь уставился на Василька.
Василько увидел, как там, у противоположной стены, за большим столом, скопление обезличенных сейчас для него людей внезапно с еще большей яростью зашумело, задергалось, заметалось, и ощутил такое же смущение, которое бы почувствовал, увидев, как сваленные в беспорядочную кучу деревья вдруг ожили, заголосили, ударились в площадную брань, пришли в хаотичное движение вокруг одного места, размахивая ветвями, толкаясь, отбрасывая и цепляя друг друга. В этой двигающейся куче виделось что-то дикое, дьявольское и мерзкое.
Круглолицый схватил Василька за локоть красными и пухлыми пальцами и потянул в сторону.
– Что молчишь, собачий сын! Или тебя кольнуть в одно место! – пригрозил он, вновь приняв свирепый вид.
«Будто со мною уже было ранее такое? Но где и когда?» – затосковал Василько, напрягая память.
Грубый окрик круглолицего вернул его к действительности:
– Ты оглох, что ли? А ну живо выметайся с этого места!
Круглолицый обнажил нож и угрожающе помахивал им перед лицом Василька, продолжая другой рукой тянуть его вбок. Василько заупрямился. Он понимал, что круглолицый ему не соперник (ранее он таких мужей одной рукой повергал наземь), но лезть прямо на обидчика не решался; тронешь круглолицего – враз набегут его товарищи…
Его взгляд метался по приделу, искал подмоги. Ни Пургаса, ни чернеца, ни крестьян поблизости не было. На другой же стороне придела все так же боролись, толкались, ругались и кричали. И не было сейчас людям, еще недавно славившим Василька, до него никакого дела.
И здесь Василько увидел Янку. Она стояла по левую руку от него, ближе к середине придела. Раба смотрела на статного молодца в черевчатом коротком кожухе и собольей шапке, находившегося подле нее и что-то говорившего ей. Ее бледное лицо, с чуть приоткрытым ртом и застывшим взглядом, выглядело напуганным.
«Янка, Янка! что же будет с тобой?» – ужаснулся Василько. Но здесь круглолицый так сильно дернул его за руку, что исчезли и Янка, и молодец в коротком черевчатом кожухе, замелькали копошившиеся у дальней стены тени, покосились поверхность стола и усеянный остатками трапезы исхоженный пол.
Василько разгневался, потому что опасался за Янку и еще – от боли в руке. Взгляд его упал на кувшин из-под пива. Голос круглолицего отдалился, мелькание перед лицом острого ножа только раздражало и отвлекало, кто-то внутри него настойчиво звал показать силушку. Василько решился.
Он резко подался грудью назад, вынудив лиходея отпустить руку, затем схватил кувшин и наотмашь ударил им по голове обидчика. Кувшин разбился – черепки его посыпались на пол. Круглолицый замер, словно осмысливая, что же с ним произошло. Пошатнулся. Лицо его стало бледнеть, глаза закатываться, а на лбу, подле виска, заалела кровь. Василько, поднявшись, ударил круглолицего в грудь. Тот, охнув, стал заваливаться.
– Дрон!.. Пургас!.. Ополчайтесь, гоните лиходеев! – повелительно вскричал Василько. Он почувствовал прилив сил и знакомое по былым сечам состояние удалого веселья; он уже не кручинился внезапному наезду незваных гостей и желал, чтобы его ратное уменье видели Янка и крестьяне.
Василько стал торопливо расстегивать петли кожуха, чтобы избавиться от тяжелого верхнего одеяния.
– Цел ли, господине? – подбежал разгоряченный чернец.
– Помоги кожух снять! – потребовал Василько.
Пока чернец освобождал его от громоздкого кожуха, Василько смотрел во все глаза. Стоявший подле Янки молодец, увидев поверженного круглолицего, попятился к двери. Василько догадался, что он – сын Воробья Мирослав, и горел желанием поквитаться с ним.
А подле двери и примыкавшей к ней части придела все сильнее разгорался бой. Производимые им звуки повисли над ожесточенной толпой, которая постепенно перемещалась к середине придела и дробилась.
Внимание Василька привлек Карп. Крестьянин стоял на столе, наклонившись и согнув в коленях напружиненные ноги, и зрел по-ястребиному на широкую спину пришлого, медленно отходившего в его сторону. Вот Карп, испустив резкий звук, прыгнул на спину незваного гостя, сшиб его и вместе с ним полетел на пол.
Чернец сорвал с плеч Василька кожух.
– Брось на лавку! – крикнул ему Василько и, набрав поболее в себя воздуха, огласил горницу молодецким призывом: – Потянем, братие, за село наше красное! Бей незваных гостей!
Он обнажил нож и поспешил к Мирославу. Мирослав преодолел первый, заставивший его пятиться испуг и медленно приближался к Васильку. В вытянутой руке он держал меч.
Лицо Мирослава, еще не заматеревшее, с утонченными чертами, с девичьим румянцем на щеках и русой, не загустевшей бородкой выглядело шалым. На отца Мирослав походил небольшим птичьим носом, но был выше ростом и плотнее. Меч Мирослав держал неумело, не боевито.
Василько застыл в ожидании, когда соперник приблизится к нему. Краем глаза заметил одного из пришлых, высокого и жилистого, с длинной черной бородой. Пришлый стоял в нескольких шагах за спиной Мирослава и отчаянно размахивал перед собой кривым ножом, не подпуская к себе обложивших его полукругом крестьян. Василько почему-то запомнил его и даже мысленно окрестил чернобородым.
Желая смутить Мирослава, Василько стал задирать его:
– Что же ты не бьешься, Аника-воин?
Он пригнулся и вытянул вперед руку, в которой держал нож. Непроизвольно отметил, что правая нога Мирослава не выставлена вперед, и потому рубить и колоть ему будет несподручно. Но затем Василько целиком сосредоточился на слегка подрагивающем мече соперника. Едва меч метнулся к его груди, как Василько увернулся, заученным движением подался телом в сторону; краем глаза заметил готового броситься на выручку Пургаса и недовольно бросил холопу:
