Валентин Пикуль - Кровь, слезы и лавры. Исторические миниатюры
– Иди, иди… Бог подаст! А я добавлю…
Появление русских ускорило капитуляцию. Французы сложили оружие перед капитаном Футом, который и обещал им:
– Клянусь честью джентльмена и честью короля Англии, что все вы и ваши семьи будете отпущены в Тулон…
Но кардинал Руффо арестовал Караччиоли:
– Князь! Вас высоко чтил мой король, потому я дарую вам жизнь, которую вы и закончите в тюрьме на соломе…
Только теперь синеву Неаполитанской бухты возмутили якоря, брошенные кораблями Нельсона; с берега видели, как ветер раздувает широченное платье леди Гамильтон, стоявшей на палубе подле адмирала. Нельсон пребывал в ярости – русские опередили его в Неаполе; теперь ни он сам, ни его Трубридж, ни даже кардинал Руффо ничего не могли с ними поделать.
Белли подчинялся только Ушакову:
– Я имею приказ своего адмирала – избавить несчастных от истязаний, после чего мой десант пойдет на Рим…
Руффо поднес в презент Трубриджу отрубленную голову французского офицера. Эмма Гамильтон была возмущена:
– Как вы осмелились принять ее, если этот великолепный сувенир по праву принадлежит Нельсону… только Нельсону!
Нельсон сказал, что милосердие можно оставить за кормою.
– Всем пленным сразу же отрубайте головы!
– Но я поручился честью джентльмена, – возразил Фут.
– Этот товар мало чего стоит на войне.
– Я поручился и честью короля Англии! – негодовал Фут.
– В Неаполе один король – я, – отвечал Нельсон. Он велел вытащить из темницы адмирала Караччиоли. – Вы собирались там отсидеться, но вам предстоит повисеть. Смотрите, какие высокие мачты, а их длинные реи – это готовые виселицы…
Даже злодей и мерзавец Руффо вступился за адмирала:
– Оставьте старого человека в покое, он помрет и без вас. Или судите его, но приговор пусть конфирмует сам король.
– Мне некогда ждать вашего короля, – огрызнулся Нельсон…
Франческо Караччиоли было семьдесят лет. Он не хотел умирать, умоляя о пощаде не адмирала, а Эмму Гамильтон:
– Ваше нежное женское сердце доступнее жалости…
– У меня нет сердца! – отвечала ему красавица.
Эмма Гамильтон закрылась в каюте, из которой вышла на палубу только затем, чтобы насладиться сценой повешения. Когда адмирал-республиканец с безумным воем взвился на веревке под самые небеса, все услышали рукоплескания женщины:
– Прекрасно, Горацио! Благодарю за такое зрелище…
Англичане боготворят память о Нельсоне, но даже они не оправдывают кровожадность своего идола. Они поставили ему в Лондоне памятник, о котором лучше всего сказано у Герцена: “Дурной памятник – дурному человеку!”
Чтобы королю не возиться с устройством эшафота, Нельсон любезно предоставил к услугам Бурбонов мачты и реи кораблей своей эскадры. Сорок тысяч человек были приговорены к смерти, и столько же было посажено в тюрьмы…
Изувеченный страшными пытками Доменико Чимароза ожидал в темнице смертного часа, смерть была избавлением от ярости палачей. Треск его клавичембало, выброшенных на улицу, иногда казался ему хрустом собственных костей…
К нему вошел молодой офицер в белом мундире:
– Я – капитан русского флота Белли. Вы, маэстро, наверное, и не знаете, что после вашего отъезда весь Петербург был переполнен вашими чудесными ариями.
– Мои арии… Жив ли Паизиелло? – спросил Чимароза.
– Да! Он сумел вернуть себе милость королевы, горячо заверив ее, что именно вы насильно удержали его в Неаполе.
– Иезуит… Адмирал был прав! А что ждет меня?
Белли с лязгом обнажил клинок боевой шпаги:
– А вас ждет бессмертие… Следуйте за мной.
Двери узилища растворились, и Белли вывел на свободу не Чимарозу… нет, его тень! Еще недавно веселый толстяк, блиставший остроумием, превратился после пыток в калеку, почти урода, и даже блеск солнца не мог оживить его страдальческих глаз.
Вдали тихо курился Везувий…
Белли довез композитора до его дома.
Он вложил шпагу в ножны со словами:
– Благодарите не меня, а русский кабинет, выступивший с протестом в вашу защиту. Но лучше вам уехать отсюда, маэстро! Неаполь не для вас…
Чимароза удалился в изгнание. Многие тогда полагали, что он вернется в Петербург. Но сил хватило лишь на то, чтобы добраться до Венеции, где он и поселился на канале Гранде в гостинице “Три звезды”. Как писал позже Стендаль, “упоминать о Чимарозе в Неаполе не годилось”. И не только в Неаполе – полиция всюду преследовала это знаменитое имя, из книг и партитур вырывались его портреты… Смерть композитора была внезапной, и никто не мог рассеять слухов о том, что Доменико Чимароза был отравлен по приказу Каролины.
Скульптор Антонио Канова исполнил его бюст – в мраморе.
Этот бюст был установлен в Пантеоне и через несколько лет перенесен в галерею Капитолия, где и находится сейчас рядом с другими скульптурными портретами бессмертных сынов Италии.
…А эсминец “Капитан Белли” был переименован в “Карла Либкнехта”, и я хорошо помню его стремительные, благородные очертания. Дело в том, что во время войны мой “Грозный” проводил в океане боевые операции совместно с “Карлом Либкнехтом”. Но я – юнга! – не мог тогда знать, что рядом с нами вспарывает форштевнем крутую волну бывший “Капитан Белли”.
Впрочем, я много тогда не знал.
Не знал, кто такой Белли и кто такой Чимароза…
Понимание приходит с годами.
Иногда даже слишком поздно!
Старые гусиные перья
Семен Романович Воронцов, посол в Лондоне, рассеянно наблюдал, как его секретарь Жоли затачивал гусиные перья.
– Порою, – рассуждал он, – нам платят за несколько слов, произнесенных шепотом, а иногда осыпают золотом даже за наше молчание. Такова уж профессия дипломата! – Из горстки перьев посол выбрал самое старое, обмакнул его в чернила: – Склянка с этой дрянью стоит гроши, но, используя ее с помощью пера, иногда можно изменить политику государства и без крови выиграть генеральную битву… Не так ли?
С поклоном явился Василий Лизакевич, советник посольства, и доложил, что ночью в Лондон прибыли русские корабли с традиционными грузами: смола, поташ, мед, пенька, доски.
– Распоряжением премьера Питта их лишили помощи лоцманов, и они вошли в Темзу сами… Боюсь, уплывут домой с пустыми трюмами, ибо в закупке товаров аглицких нам, россиянам, усилиями кабинета Сент-Джемского тоже отказано.
Семен Романович воспринял это спокойно.
– Яко младенец связан с утробою матери пуповиной, тако же и коммерция для англичан от политики неотделима. Ежели парламент во главе с Питтом войны с нами жаждет, то народ Англии желал бы лишь торговать с нами. А я устал! – Воронцов тяжело поднялся с кресла. – Пожалуй, прогуляюсь!
Лондон был стар, даже очень стар. В ту пору столица имела лишь два моста, а туннеля под Темзой еще не было. Внутри кирпичных особняков царили покой и чистота, зато снаружи здания покрывала хроническая копоть от извечного угара каминов. Улицы были украшены афишами, предупреждавшими иностранцев беречь кошельки от жуликов. Лондон во все времена был слишком откровенен в обнажении своих жизненных пороков, и Семен Романович долгим взором проследил за колесницей, увозящей преступника на виселицу… Вдруг липкий комок грязи залепил лицо русского посла, раздалась брань:
– У-у, русская собака! Если ваши корабли не уберутся с Черного моря и Средиземного, вам не плавать и на Балтийском…
Было время диктатуры Уильяма Питта Младшего, время назревания того жестокого кризиса, который вошел в нашу историю под названием “Восточного” (хотя от берегов Темзы очень далеко до Азии, но виновником кризиса стал именно Лондон). Впрочем, России не привыкать выбираться из политических бурь, и Семен Романович брезгливо вытер лицо.
– Нет уж! – было им сказано. – На войну не рассчитывайте. Я затем и стою здесь, чтобы войны с вами не случилось…
Вечером он закончил депешу, извещавшую Санкт-Петербург: “Пока г. Питт, ослепленный Пруссией, пребудет здесь министром, и пока король останется в опеке своей супруги, преданной совершенно двору берлинскому, России ничего полезного от Англии ожидать нельзя…” Петербургу не стоило объяснять, что Англией правила Ганноверская (немецкая) династия, а полупомешанный Георг III был женат на Шарлотте Мекленбургской, тоже немке. В конце депеши Воронцов добавил, что сумасшествие английского короля совпало по времени с началом Французской революции. Но не он, не король определял политику Англии – это делал всемогущий и вероломный Питт Младший, породивший нелепую басню о “русской опасности” для Европы, и эта басня до сих пор хранится в боевых арсеналах врагов России – как старое, но испытанное оружие…
