Колин Маккалоу - Песнь о Трое
Я неподвижно стоял на коленях, продолжая держать его голову. Вся ойкумена застыла в молчании. Возвышавшиеся надо мной зубчатые стены были также безжизненны, как умерший Гектор, армия Агамемнона у меня за спиной тоже не издала ни звука. Как же он был красив, мой троянский близнец, моя лучшая половина. И как я скорбел о его кончине. Какая боль! Какое горе!
«Ахилл, почему ты любишь его? Ведь он убил меня!»
С заколотившимся сердцем я вскочил на ноги. Во мне говорил голос Патрокла! Гектор был мертв. Я поклялся убить его, но сейчас, вместо того чтобы ликовать, я рыдал. Я рыдал! А Патроклу нечем было заплатить за переезд через реку.
Мое движение разорвало тишину. Со смотровой башни послышался страшный крик отчаяния — Приам протестовал против смерти возлюбленного сына. Его крик подхватили другие. Воздух наполнился женскими воплями, мужи хулили богов, глухие удары кулаков о грудь словно отбивали поминальную дробь, а позади воины Агамемнона все выкрикивали и выкрикивали ликующие приветствия.
Я принялся грубо срывать с Гектора доспехи, вырывая из сердца непрошеную печаль, желая изгнать скорбь из своего существа, — каждую сорванную часть доспехов я сопровождал проклятием. Когда я закончил, подошедшие цари стали в круг над нагим телом, Агамемнон с ухмылкой рассматривал мертвое лицо. Он поднял копье, которое принес с собой, и вонзил его Гектору в бок; все остальные последовали его примеру, нанося беззащитному мертвому воину удары, которых не могли нанести, пока он был жив.
Мне стало дурно, и я отвернулся — вот она, возможность раскалить свой гнев добела и высушить слезы. Когда я повернулся, то увидел, что не оскорбил тела Гектора только Аякс. Как можно было называть его увальнем, если только он был способен понять? Я грубо оттолкнул Агамемнона и остальных прочь.
— Гектор принадлежит мне. Уберите оружие и уходите!
Пристыженные, они отступили назад: ни дать ни взять горстка хитрых бродячих псов, которых отогнали от украденной еды.
Я снял пурпурную перевязь с крепления на кирасе и вытащил кинжал. Потом я надрезал его сухожилия на пятках и продел выкрашенную, инкрустированную аметистами кожу сквозь надрезы; Аякс бесстрастно наблюдал за гибелью своего подарка. Автомедонт подогнал колесницу, и я укрепил перевязь за перекладину пола.
— Спускайся. Я поведу сам.
Моя белая тройка почуяла запах смерти и бросилась вперед, но, когда я обернул вожжи вокруг своей талии, лошади успокоились. Взад и вперед под смотровой башней гонял я колесницу под горестные стоны с троянских стен и ликование армии Агамемнона.
Волосы Гектора расплелись и тащились по истоптанной земле, пока не посерели от пыли, поднятые руки безвольно волочились по обеим сторонам головы. Всего двенадцать раз я прогнал лошадей между башней и Скейскими воротами, возвещая нашу победу. Потом я поехал на берег.
Патрокл неподвижно лежал на помосте, завернутый в саван. Три раза объехал я вокруг площади, потом сошел с колесницы и освободил перевязь. Поднять мягкое тело Гектора на руки было нетрудно, но бросить его, оставить лежать в ногах помоста было невероятно тяжело. Но я это сделал. Брисеида испуганно метнулась прочь. Я сел на ее место, опустив голову между колен, и снова зарыдал.
— Ахилл, пойдем домой.
Я взглянул на нее с намерением отказаться. Она тоже страдала, я не мог позволить ей страдать еще больше. Поэтому я встал, все еще продолжая рыдать, и пошел с ней в свой дом. Она усадила меня в кресло, дала кусок ткани вытереть лицо, чашу с водой, чтобы смыть с рук кровь, и вина, чтобы успокоиться. Ей как-то удалось снять с меня железные доспехи и перевязать рану на бедре.
Когда она принялась стягивать с меня простеганный хитон, я остановил ее:
— Уйди.
— Позволь мне вымыть тебя как следует.
— Я не могу, пока не погребен Патрокл.
— Патрокл стал твоим злым духом, — тихо сказала она, — и это насмешка над тем, кем он был при жизни.
Бросив на нее горящий упреком взгляд, я вышел из дома, но пошел не на площадь, где лежал Патрокл, а вниз, к берегу, усыпанному галькой, и упал там, словно камень среди камней. Мой сон был безмятежным, пока бесцветная бездна, где я бродил, не наполнилась волокнистой белизной, сверкавшей неземным светом, сквозь тонкие кольца которой зияла бездонная чернота. Она придвинулась еще ближе к центру моего сознания, обретая по пути форму и непрозрачность, пока не предстала перед средоточием моего существа в своем окончательном виде. На мою наготу смотрели влюбленные голубые глаза Патрокла. Его нежный рот был сурово сжат, именно так, как я его запомнил, желтые волосы забрызганы красным.
— Ахилл, Ахилл, — прошептал он голосом, который принадлежал ему, но все же был не его, скорбный и холодный, — как ты можешь спать, пока я лежу непогребенный, не имея возможности переправиться через Стикс? Освободи меня! Дай мне покинуть свое тело! Как ты можешь спать, пока я лежу непогребенный?
Я протянул к нему руки, умоляя понять меня, пытаясь сказать ему, почему я позволил ему занять мое место в битве, — сумбурные объяснения сыпались одно за другим. Я заключил его в объятия, но мои руки схватили пустоту, он сжался и исчез в темноте, пока еще не затихло последнее эхо его тонкого голоса, пока последняя, замешкавшаяся нить его блеска не растворилась в пустоте. Пустота! Пустота!
Я закричал. И проснулся от крика, обнаружив, что меня удерживает на месте дюжина мирмидонян. Нетерпеливо стряхнув их с себя, я побрел между кораблями обратно, а воины вокруг волновались и спрашивали друг у друга, что это был за ужасный шум. Путь мне указывали предрассветные сумерки.
Ночной ветер сдул саван на землю; мирмидонянин, выполнявший роль почетного стража, не посмел подойти так близко, чтобы вернуть его на место. Поэтому когда я, шатаясь, пришел на площадь, то увидел самого Патрокла. Спящего. Видящего сны. Такого безмятежного и кроткого. Точная копия. Я только что видел настоящего Патрокла и по его губам понял, что он никогда меня не простит. Что сердце, такое щедрое в пору нашего общего отрочества, в конце стало холодным и твердым, как мрамор. Почему же лицо копии было таким нежным, таким кротким? Могло ли это лицо принадлежать призраку, который преследовал меня во сне? Правда ли, что смерть так меняет людей?
Моя нога дотронулась до чего-то холодного; я непроизвольно вздрогнул и посмотрел вниз на Гектора, распростертого в той же позе, в которой я его оставил накануне вечером: ноги подогнуты, точно сломанные, рот и глаза широко открыты, в обескровленной белой плоти зияет дюжина розовых ран-ртов, а та, на шее, разверзлась, точно жабры.
Я отвернулся, когда со всех сторон начали подходить мирмидоняне, разбуженные безумными криками своего вождя. Их возглавлял Автомедонт.
— Ахилл, пора его похоронить.
— Давно пора.
Мы перевезли Патрокла на плоту через воды Скамандра и пошли дальше пешком, облаченные в доспехи, неся его тело на щите, лежавшем на наших плечах. Я стоял позади щита, держа его голову на ладони правой руки, ибо я был его главным плакальщиком, а вся армия заполнила утесы и берег на две лиги вокруг, чтобы увидеть, как мирмидоняне положат его в могилу.[25]
Мы перенесли Патрокла в пещеру с выпуклым сводом и осторожно положили его на погребальную колесницу из слоновой кости; на нем были те же доспехи, в которых он встретил смерть; его тело покрывали пряди наших волос; его копья и все личные вещи были разложены на золотых треножниках вдоль покрытых росписью стен. Я бросил взгляд на потолок, гадая, сколько осталось до тех пор, когда меня тоже положат здесь. Оракулы говорили, что недолго.
Жрецы укрепили на его лицо золотую маску, завязав ее сзади, уложили его руки в золотых наручах на бедра так, чтобы пальцы обхватили рукоять меча. Отзвучали песнопения, совершили возлияния богам. Потом одного за другим двенадцать знатных троянских юношей подняли над огромной золотой чашей, стоявшей на треножнике в ногах погребальной колесницы, и перерезали им горло. Мы запечатали вход в гробницу и вернулись обратно в лагерь, на площадь для собраний перед домом Агамемнона, где обычно устраивались погребальные игры. Я вынес призы и, преодолев страдание, вручил их победителям, а потом, пока остальные справляли тризну, в одиночестве вернулся к себе домой.
Теперь Гектор лежал в пыли перед моей дверью — его перенесли туда после того, как мы сняли Патрокла с помоста; воспоминание о гневе из моих снов побуждало меня положить его в гробницу с Патроклом, как бродячего пса, в ногах у героя, но я не смог этого сделать. Я нарушил клятву, данную своему самому старому и дорогому другу — своему любовнику! — и оставил Гектора себе. У Патрокла было чем заплатить перевозчику — двенадцать знатных троянских юношей. Достаточно, более чем достаточно.
Я хлопнул в ладоши, прибежали служанки.
