Сакен Сейфуллин - Тернистый путь
А земля и небо молчат. Небо и земля — глухи…
Я рассказал об одном из вечеров, который мне запомнился.
Вскоре разнеслась весть, что в соседние аулы прибыли волостной управитель и пристав.
Хотя во время колчаковщины и правления алаш милицию все величали «начальником», но в окрестностях Баяна звали по-старому «приставом».
«Зачем приехали? По сбору чего?»— встревожился аул Балабая. Оказалось, что для нужд фронта с каждого аула требуется по одной лошади, по одной телеге, по одной кошме и по одному жигиту.
Вслед за этой вестью пришла и другая весть: «Пригодного коня с телегой забирают насильно. Жесток и волостной и пристав. Волостной — один из потомков Чермана, из рода Каржас.
У Балабая имелась одна сносная телега и пять хороших жеребцов. Самый лучший из них — беговой темно-рыжий жеребец с белой отметиной на лбу. Сыновья Балабая говорили, что волостной Черманов залюбовался им еще тогда, когда жеребцу было всего два года от роду. В 1916 году, когда казахскую молодежь забирали на тыловые работы, на скачках этот темно-рыжий двухлеток получил приз. После скачек волостной Черманов освободил двух сыновей Балабая от тыловых работ и за это забрал призового жеребца с отметиной. После свержения русского царя сыновья Балабая сами забрали жеребца обратно. Теперь, при власти Колчака и алаш-орды, тот же Черманов снова стал волостным. Усердствуя по сбору помощи войскам алаш-орды, он притеснял народ так, что у того хрустели кости. Было ясно, что Балабаю он не простит угона призового жеребца, своего любимца.
Аул переполошился. Мукай обратился ко мне за советом. Я предложил свой план — в крутом овраге спрятаться вместе с телегой и лучшими жеребцами из табуна.
Захватив с собой кислого молока, кумыса и творога, мы с одним из жигитов Балабая уехали из аула. Подо мной темно-рыжий жеребец с отметиной, других коней мы вели за собой в поводу. Мы договорились — когда волостной уедет из аула, нам должны сообщить об этом, причем вестовой сначала должен подняться на возвышенное место, чтобы мы смогли его заметить издали.
Мы поселились на оставленной зимовке в горах, кормили сеном лошадей, днем и ночью зорко их караулили. Днем, раздевшись до пояса, мы с жигитом подставляли свое тело теплым лучам солнца. Я рассказываю веселые истории, мой слушатель смеется:
— Эй, Дуйсемби, ты очень забавный человек!
Мы спасли от волостного коней и телеги. Больше месяца я пробыл в ауле Балабая.
Когда днем дочь Балабая доила кобыл, я держал жеребят. В пору весны я досыта насмотрелся и налюбовался беспечной жизнью жеребят, резвящихся под лучами теплого солнца на зеленой лужайке…
Куцый гнедой жеребец Мукая, наконец, поправился. Началось лето.
Пришел день, когда Мукай запряг своего гнедого. В телегу постелили старую узорчатую кошомку. Я сел на место кучера, а Мукай в роли хозяина уселся сзади, на почетное место в телеге.
Мы распростились с гостеприимным аулом Балабая и поехали. Обноски своей зимней одежды я оставил в доме Мукая. У Ильяса я сменил ушанку на тымак из серой мерлушки. Отдал Ракишу, сыну Ильяса, свою суконную тужурку, надев взамен залатанный бешмет. Жгне Мукая я отдал свой хорьковый полушубок, а взамен надел поношенный халат из дешевой материи.
В рваном ситцевом халате, в потертом тымаке, в штанах из овечьей шкуры, в тупоносых сапогах, я был похож на кучера. Человек в такой одежде только для того и годится, чтобы запрягать и распрягать лошадей, выводить их на луг, стреножив, пасти, одним словом, ухаживать за лошадьми.
Я не намерен подробно описывать всю нашу дорогу от аула Балабая до нашего аула, чтобы не утомлять читателя. Расскажу вкратце.
Переехав границу Павлодарского уезда, мы оказались на Акмолинской земле. Не спеша в течение десяти дней добирались до южных аулов Акмолинского уезда.
Всюду обсуждалось поведение большевиков и «желтых русских»— так называл народ чиновников Колчака и русских буржуев. Большая часть населения потихоньку проклинала «желтых» и открыто заявляла о своем добром отношении к большевикам.
Мы достигли берегов реки Сабыр-кожа, где обычно наш аул располагался на лето. Но нынче аул не смог добраться сюда и остался в долине реки Есен. От Сабыр-кожи до Есена примерно сто верст. Здесь аулы редки. В пятнадцати-двадцати верстах от Сабыр-кожи на берегу речки Кундызды располагаются два аула. Затем снова, примерно через пятнадцать-двадцать верст, на берегу озер Шоптикуля и Жаманкуля находится еще два аула. Затем на берегу Нуры есть еще два поселка, а дальше вплоть до нашего аула — безлюдно.
К закату солнца мы переправились через Сабыр-кожу и увидели два богатых аула с белыми юртами. Вдоль реки, пощипывая сочную зеленую траву, пасся многочисленный табун саврасых лошадей. За аулом звонко блеяли отары белых овец. Очень много коров и верблюдов. Аул не только богат, но и знаменит — в нем хозяйничает известный дворянин Жангир, внук Коныр-Кулжи Худаймендина — бывшего городничего, в свое время управлявшего всем Акмолинским уездом. В ближнем ауле живет сам Жангир, а в ауле подальше — его зажиточный толенгут. Три больших белоснежных юрты Жангира высятся как минареты. Мы во все глаза неотрывно смотрели на аул и на множество скота. Я видел аул Жангира впервые, хотя прежде жил неподалеку.
Когда мы переправились через Сабыр-кожу и выехали из оврага, навстречу нам показался всадник, ведущий в поводу второго коня. Безусый, безбородый худощавый жигит был хорошо одет. Я сразу узнал его, но не подал виду. Поздоровались, расспросили друг друга. С жигитом говорил Мукай, а я безмятежно разглядывал аул, делая вид, что совершенно не узнаю встречного жигита. Он здешний. Имя его Ауесхан. Его отца звали хаджи Ахметжаном. Ауесхан учился в Акмолинской городской русской школе вместе со мною, но только в младшем классе. В 1916 году в связи с восстанием казахов он целую зиму провел в тюрьме и освободился после свержения царской власти.
Сейчас Ауесхан, пристально глядя на меня, расспрашивал, куда Мукай держит путь.
— Вы едете в аул ененцев из рода Тока?[79] —спросил он.
— Едем в аул Жанибека! — ответил Мукай. — У вас там родственники?
— Сейфулла доводится нам жиеном.
Я спокойно, холодно поглядел на Ауесхана, который в свою очередь упорно продолжал изучать меня взглядом.
— А вы кем доводитесь Сакену? — спросил меня Ауесхан.
— Кто такой Сакен?
— Известный Сакен Сейфуллин — Садвокас, — твердо сказал Ауесхан.
Я с удивлением обратился к Мукаю:
— О каком Сакене он говорит?
Ауесхан начал описывать мне меня же самого.
— Как же вы не знаете Сакена? У Сейфуллы был сын по имени Сакен… Увы, забрали его в тюрьму, пропал он… — с сожалением закончил жигит.
Мне не хотелось оставлять Ауесхана в неведении. Но ведь известны казахские обычаи: раскроешь тайну своему другу, а он непременно передаст другому, тот третьему — и так на всю округу.
Ауесхан тронул было коня, сказав «до свидания», но тут я не выдержал:
— Как вас зовут?
— Ауесхан! — последовал ответ.
— Неужели вы не узнаете меня?
Ауесхан мигом слетел с коня и со слезами на глазах обнял меня. Он обрадовался встрече, как ребенок.
— Колчак свирепствует, — рассказывал Ауесхан. — В одном поселке между Акмолинском и Атбасаром поднялись крестьяне вместе с большевиками и хотели освободить Атбасар, но тут подоспел многочисленный отряд колчаковцев. Он разгромил восставших. Многие селения сравняли с землей. После этого в Акмолинске расстреляли всех заключенных. Если кто-нибудь по злобе укажет, мол, «это — большевик», то дело с концом. Одного учителя из волости Кум-куль, признав большевиком, увезли в город и расстреляли. Арестовали Бекетаева Толеубека и его сына Сеитрахмана. Расстреляли твоего товарища Нургаина и многих других людей, — заключил Ауесхан.
Со стороны верховья реки подъехал к нам верховой с гончей собакой. Поздоровались. Не слезая с коня, он спросил у Ауесхана, кто мы такие?
— Они из рода Суюндика. Доводятся нагашы Сейфулле из рода Тока, — разъяснил Ауесхан.
— А-а, отца Сакена? — жигит что-то пробормотал и уехал.
Мы попрощались с Ауесханом. По его совету, мы не стали останавливаться на ночлег у Жангира, потому что у него находился волостной с писарем, а проехали в следующий аул, где жил его богатый толенгут по имени Байтуган.
У Байтугана около трехсот овец. Много коров и волов. Живет он в большой белой юрте. Мы распрягли гнедого жеребца и подошли к юрте. Байтуган со своей старухой не пустили нас.
— Наш дом не гостиница для бродячих казахов! Убирайтесь подальше!… — завопили они.
— Мы в безвыходном положении. Мы не просим нас угощать, но хоть не прогоняйте! — По казахскому обычаю мы заспорили и со скандалом самовольно вошли в юрту. Хозяева вышли и начали бранить нас с улицы. Мы вдвоем остались в чужой юрте. Через некоторое время вошла сноха, развела костер, пришел и взрослый сын хозяина. Оба молча глядели на нас. Потом вошел и сам Байтуган. После всех подсела к костру и старуха.
