Октавиан Стампас - Семь свитков из Рас Альхага, или Энциклопедия заговоров
Не успел он сделать и шага, как с его стороны накатилась на меня такая сокрушительная волна благовоний, что я едва не лишился чувств. Судя по тому, как гневно засопела Фьямметта, ей тоже пришлось туго. Казалось, что Сентилья весь, с головы до ног, натерся амброй, а заодно прокоптился на дровах из сандалового дерева.
— Я рад приветствовать вас, мессер, — обратился он ко мне и подступил ближе.
С двух шагов сквозь чад благовоний пробился и другой запашок, от прошлого копчения. Фьямметта сердито шуршала своим платьем и хмыкала, отвернувшись к окну.
— Соболезную по поводу ваших ран, — продолжил Сентилья свою речь самым невозмутимым тоном, — и надеюсь, что по Божьей милости, вы скоро выздоровеете.
Я учтиво поблагодарил бывшего «Великого Магистра».
— Я также рад приветствовать вас, сударыня, — не менее учтиво обратился Сентилья к Фьямметте Буондельвенто, — и прошу принять мои уверения в полном к вам почтении.
Взглянув на меня, Фьямметта ответила своему давнему недругу тоже вполне вежливым образом.
— Уведомляю вас, сударыня, что ваш брат арестован, — неторопливо проговорил Сентилья и, понаслаждавшись смятением девушки, добавил весьма покровительственным тоном: — Однако я с нетерпением ожидаю завтрашней аудиенции у верховного судьи. Покончив с делами дома Ланфранко, я замолвлю словечко о вашем брате. В последнее время судья проявляет ко мне некоторую благосклонность, и я надеюсь, что вся эта история обойдется вашему брату в не слишком обременительный штраф.
С этими словами Сентилья фамильярно подмигнул мне, и я даже был не прочь подмигнуть ему, но огромная опухоль на моем глазу не поддавалась такому фокусу.
— Благодарю вас, мессер, — снова обратился он ко мне. — Я ваш должник. Вам удалось-таки вышибить последний глаз этому негодяю.
— Как «вышибить»?! — так и встрепенулся я, и был вновь повержен на ложе нестерпимой болью, охватившей все мое тело.
— Как так «вышибить»?! — вторила мне Фьямметта. — Джорджио только и стукнул его как следует туда, куда надо было, а глаза совсем не выбивал. Этот старик еще прекрасно видел нас, когда мы уходили со двора.
При упоминании о моем новом имени Сентилья удивленно приподнял брови и пристально посмотрел на меня, однако, не найдя на моем крепко побитом лице никакого определенного ответа, пожал плечами.
— Так или иначе, он остался теперь без глаза, как циклоп, ослепленный Одиссеем, — сказал он, — и ко всему прочему засажен в тюрьму за насилие.
Признаюсь, что мы с Фьямметтой тут горестно вздохнули, пожалев о несчастной участи этого, хоть и зловредного, но все же довольно остроумного балагура.
— Прежде, чем удалиться, я желал бы взбодрить ваш дух, мессер, добрым известием, — добавил Сентилья, поглядывая то на меня, то на Фьямметту с недоумением. — За минувший час я уже успел переговорить с некоторыми из посвященных в дело людей, и, как только вы оправитесь от ран, я смогу без промедления привести вас к занимающему ваши мысли человеку. К сожалению, мессер, обстоятельства сложились так, что явиться к вам и представиться самолично он никак не может.
— Кто к кому явится первым, не имеет никакого значения, — поспешно проговорил я в изрядном волнении, а потому вновь был вынужден отражать приступы телесной боли. — Во-первых, важна полная конфиденциальность. Во-вторых, необходимо, чтобы этот человек сумел доставить меня во Францию на должное место, установленное согласно первоначальному замыслу. Таким образом, мне самому ничего не остается как только полностью довериться вам, синьор Сентилья, и тому лицу, о котором вы сообщаете. Впрочем, условие вам известно: в том случае, если я буду избавлен от ловушек, вы и тот человек получите весьма солидное вознаграждение.
Пока я говорил, Сентилья стоял надо мной, так и вперившись в меня хитрым и очень проницательным взглядом. Дважды — при упоминании о пути во Францию и о вознаграждении — на губах его появлялась тонкая и многозначительная улыбка. Я давно знал, что, задумав отправиться во Флоренцию к Сентилье, начинаю всерьез искушать судьбу, а потому при виде такой улыбки нарочно отогнал от себя всякие подозрения.
— Первое обеспечено, даю вам слово чести, — ответил Сентилья. — Второе, как я полагаю, теперь тоже не составит труда.
Замечу, что Фьямметта, услышав про «слово чести» очень презрительно фыркнула, ничуть, впрочем, не поколебав бесстрастия Тибальдо Сентильи. Она с большой тревогой прислушивалась к нашему непонятному для нее и таившему какие-то опасные тайны разговору, а услышав про Францию, побледнела и не смогла сдержать порывистых вздохов.
— Не беспокойтесь, мессер, — твердо сказал Сентилья как бы даже назло Фьямметте. — Остаток дня я потрачу на то, чтобы уладить дела окончательно.
— Благодарю вас, синьор Сентилья, — сказал я.
— Если вам, мессер, потребуется какая-либо помощь, я всегда к вашим услугам, — проявил Сентилья преизбыток любезности, бросая снисходительные взгляды на Фьямметту. — В моих силах предоставить вам жилище, гораздо более способствующее выздоровлению.
Фьямметта взвилась бы ястребом, если бы я, подвигнувшись на неимоверное усилие, не сжал ее руку. Когда Сентилья удалился, она еще долго сидела в безмолвном оцепенении и наконец проговорила, не скрывая душевных мук:
— Франция. И зачем только нужна эта глупая Франция?!
— Увы, нужна, — так и не угасил я огорчения моей красавицы. — Пока еще, милая Фьямметта, я прикован к ней цепью, как гребец к галере. Только галера очень большая, а цепь очень длинна. Сначала мне нужно добраться до другого конца цепи. Там, по моим расчетам, найдутся молот и железный клин.
— Но ведь Сентилья твой враг, ты сам говорил! — все трепетала и от тревоги, и от недовольства моя Фьямметта.
— Месть уже свершилась, — сказал я моему ангелу. — К тому же такие люди, как Сентилья, имеют склонность покорно подчиняться силе и власти, которую не могут поколебать. Ты видела, какие поклоны отвешивал этот спесивец?
— Да, — вовремя и веско подтвердил мои слова повелительный голос мессера Алигьери, теперь вновь присоединившегося к нашему обществу. — Чтобы люди из дома Ланфранко проявляли столь похвальную учтивость, нужно быть весьма значительным лицом в этом городе. Честно признаюсь, меня самого теперь одолевает робость, столько намеков на какие-то великие тайны мне пришлось невольно услышать из-за двери.
— Я обещаю вам ночь необычайной истории, — обязался я перед теми людьми, которые внезапно стали для меня самыми близкими на свете.
Поначалу я действительно был плох, и тайный совет решил оставить меня на время в доме священника, дабы не тревожить лишний раз ни моего воистину бренного тела тягостным переездом, ни любопытства весьма остроглазых флорентийцев.
Благодаря не прерывавшимся ни на миг хлопотам и заботам Фьямметты, готовившей мне лечебное питье, тысячу раз менявшей всякие живительные припарки и компрессы и — вдобавок к искусному врачеванию — осыпавшей мне лоб тысячами поцелуев, я уже на третий день смог самостоятельно сесть на постели и подложить под спину и голову подушки подобающим для значительного лица образом.
В ту же ночь я и рассказал всем троим — мессеру Алигьери, священнику, которого звали Угуччоне Лунго, и наконец моей прелестной Фьямметте — свою полную чудес историю в том самом виде, в котором эта история, еще не завершенная к тому дню и к тому же перемешанная со сновидениями, запечатлелась на свежих папирусных листах моей памяти.
В продолжении всего рассказа, а длился он не менее трех часов, не изменилась ни одна складка на траурном балахоне мессера Данте Алигьери. Он словно бы превратился в мраморное изваяние, и только его глаза сияли каким-то неземным светом, почему мне казалось, будто он без труда прозревает потустороннюю суть вещей и легко разоблачит передо мной все тайны, стоит мне только добраться в своем путешествии до дома священника Угуччоне Лунго и закрыть рот. Сам священник, в противоположность мессеру Алигьери, пребывал в постоянном движении, вернее — в зримом трепете. Он поминутно осенял себя крестным знамением и призывал Господа Бога, всех его сил бесплотных и всех его святых. Фьямметта, словно держась примера мессера Алигьери, как и он, замерла по правую от него руку в царственной неподвижности и только беспрерывно теребила пальцами голубенький кружевной платочек, порой даже норовя надорвать его край.
Разумеется, я упустил из рассказа самую замечательную ловушку, что ожидала меня по приезде во Флоренцию, но также заменил и Акису Черную Молнию неким наиболее опасным ассасином. Однако я все же весьма опрометчиво упомянул Акису, когда она появилась на храмовой площади Трапезунда с целью убийства императора, да и то уточнил, что дело происходило вовсе не в яви, а в ночном бреду. Однако женского сердца не обманешь: Фьямметта сразу почуяла неладное, что-то про себя надумала и опустила взгляд. Я успел заметить, что глаза ее заблестели, и заблестели той самой женской росой, что опаснее любой отравы. Мне оставалось только взять себя в руки и невозмутимо продолжать свое повествование.
