Мэри Рено - Последние капли вина
Я от всей души поздравил его. В последний год, когда дела шли плохо, а людьми овладела военная лихорадка, доносчики стали позором Города. Пока речь шла о человеке бедном, они просто сообщали сведения и получали вознаграждение. Если же у человека имелось какое-то имущество, они брали взятку за молчание, а под конец, когда у него уже ничего не оставалось, часто все же доносили. Некоторые работали сами на себя, другие - на богатых вымогателей, которые сделали из этого доходное занятие.
– Доброй охоты, отец, - сказал я. - Но эти крысы - увертливая дичь, они знают все щелочки в законах и всегда ускользнут.
– Только не в этот раз. Пока конституция еще не спущена на воду, мы можем подрезать закон по их мерке.
Он засмеялся. Я поднял голову - этот звук вернул меня в другой город, я снова увидел Гипербола, падающего с раскрытым ртом.
– При "Четырехстах" тоже так начиналось, - заметил я.
– Глупости, - буркнул он, и я увидел на его лице обиду человека, которого встревожили, когда у него было легко на душе. - Лучше тебе, Алексий, позабыть, что ты был замешан в самосское дело. Я не хочу сказать, будто ты совершил что-то позорное - слишком большая осмотрительность некрасива в юноше хорошей крови; но грубые и скорые расправы на заморской стоянке военного флота не будут поняты здесь, в Городе. Не упускай этого из виду, не то причинишь много вреда и себе, и мне.
– Да, отец. Какому суду вы подвергнете этих людей?
– Общему, да и то слишком хорошо для них.
– Возможно; но как насчет прецедентов?
– Прецедент у нас уже есть - со времени суда над навархами, которые оставили вас тонуть.
Доносчиков похватали на следующий день и осудили на смерть при полном единогласии. Отец заверял меня потом, что не видел на скамье подсудимых ни одного человека, чье имя не завоняло весь Город. Неделей позже состоялась еще одна облава на доносителей. Когда я спросил отца, как прошел суд, он сказал:
– На этот раз будет задержка. Один или два случая более чем сомнительны. Мы проголосовали за то, чтобы судить их по отдельности. - Он прочистил горло и добавил: - Были попытки нажать на Совет и заставить отказаться от этого решения. Но так далеко временное правительство зайти не может.
Больше массовых судов не было, и на несколько недель Город успокоился. Но потом однажды утром на Священной дороге показался большой отряд спартанцев. Стража у Дипилонских ворот послала скорохода спросить, что делать, и Совет послал в ответ приказ открыть ворота.
Они промаршировали железным шагом через ворота, между могилами наших отцов. Они пересекли Керамик, Агору и пошли дальше. Люди стояли на рынке, глядя вверх, пока они поднимались по дороге в Акрополь и тем же походным шагом проходили через Портик на площадь храма Девы. Там они составили свое оружие и натянули шатры. У ног Афины Предводительницы и вокруг Большого алтаря они разожгли костры и начали варить свою черную похлебку.
Во дворе я столкнулся с отцом; он выглядел больным и, как мне показалось, хотел избежать встречи со мной. Я сказал:
– Я полагаю, отец, ты об этом не знал.
– Я пришел от Ферамена. Оказывается, Совет получил известие, что готовился заговор с целью захватить крепость и предать смерти самых видных граждан.
– Понятно. Он назвал тебе какие-нибудь имена?
– Их огласят после того, как будут произведены аресты.
Мы посмотрели друг на друга - как могут переглянуться отец и сын, которым не нужно слов. Он хотел сказать: "Не приставай, если хочешь, чтобы я сдержался; мне и без тебя тошно", а я хотел сказать: "Ты не можешь смотреть мне в лицо - и сам это знаешь. Я мог бы простить тебя, если бы ты признал правду". Я хотел уже повернуться, но тут он сказал:
– Ферамену можно доверять, он присмотрит за ходом событий; он всегда выступал против крайних мер. И помни, я жду от тебя молчания.
С этими словами он ушел в дом.
Каллибий, спартанский стратег, был мелковат для дорийской породы. Глаза у него светились ожесточением; в них можно было разглядеть и побои детского возраста, и черную надменность пополам с ненавистью. Рядом с ней надменность Алкивиада вспоминалась как детский смех. Правящие "Тридцать" виляли перед ним хвостом и принимали его в своих домах.
Мы привыкли видеть спартанцев на улицах - они, разинув рот, пялились на лавки или расхаживали по двое, презрительно глядя в пространство перед собой. Впрочем, некоторые из молодых, как я заметил, казались более скромными и вежливыми. Я видел одного такого, красивого высокого юношу в дверях мастерской Пистия - он наблюдал за работой и говорил с другом о доспехах. Они выглядели не такими угрюмыми, как большинство их товарищей, я даже слышал, как они смеются. Когда я проходил, тот друг повернулся и произнес:
– Здравствуй, Алексий.
Я взглянул на него - и увидел Ксенофонта.
Я отвернулся и ушел; не так уж мне хотелось оскорбить его, просто я не поверил своим глазам. Когда мы встретились в следующий раз, он был один. Он остановил меня рукой, на лице его была открытая улыбка:
– Почему ты сердишься на меня, друг? Что мучит тебя?
– Только то, что мучит и тебя тоже, - сказал я.
Он взглянул на меня серьезно, как человек, который вправе обидеться, но предпочитает не заметить обиды.
– Воспринимай жизнь, как она есть, Алексий. В Городе нужно поддерживать порядок; это мера против толпы, а не против таких людей, как мы. Спартанцы уважают воина и благородного человека, даже если он держит копье против них. Молодой Арак, которого ты видел со мной, отличный товарищ. Мы с ним однажды чуть не убили друг друга в горах вблизи Филы. Если уж он не запомнил зла, так кому же еще его помнить? Нужно получать радость от общества человека чести, из какого бы он ни был Города. Доблесть - превыше всего; разве Сократ не учил нас этому всегда?
Его чистые серые глаза глядели прямо мне в лицо, говорил он от души.
А я молчал, думая о школьных днях, о наших щенячьих драках в комнате для омовений. Как будто все, разделившее нас, было ненамного серьезнее, чем болеть за разные колесницы на Играх. Он смотрел на меня, и я видел в его глазах мысль: "Хорошо ли ты поступаешь, упрекая меня? Разве я нашел худшего друга, чем Хремон?" Но есть вещи, о которых благородный человек не говорит.
– В Городе должен быть порядок, - повторил он. - Без порядка - чем человек лучше животных?
Мы с Лисием мало говорили о происходящем - видели боль в мыслях друг друга и не хотели сыпать соль на раны. Мы встречались, чтобы побеседовать или помолчать, либо же послушать Сократа, который жил точно так же, как обычно, проникая своими расспросами в природу человеческой души, справедливости и правды. Как всегда, он не принимал участия в политике, он лишь следовал за логикой, куда бы она ни вела. Если некоторые из утверждений, недавно высказанных людям, не соответствовали логике, для него это было вопросом именно логическим.
Платон появлялся реже, чем раньше. Когда он занялся политикой, Сократ дал ему один-единственный совет: изучать закон.
– Никто не ждет, что человек сумеет изготовить кувшин для воды, не пройдя вначале ученичества. Неужели ты думаешь, что искусство управления людьми проще?
Когда же он приходил к Сократу, то говорил редко: либо слушал, либо погружался в мысли. Он напоминал больного человека на пиру, который выбирает лишь ту пищу, которая ему не повредит. Я был не настолько глуп, чтобы сравнивать его горе с моим - шрамом в небе, прорезанным яркостью метеора и самим его полетом.
Самос пал. Без флота у островитян не было и капли надежды. Лисандр оставил демократам жизнь да еще надетую на них одежду, чтобы не ходили голыми в изгнании, и отдал Город олигархам, которых мы когда-то сбросили. Закончив на том свое дело, он триумфально отплыл домой, в Лаконию, с военными трофеями и полным кораблем сокровищ, из которых, как говорили, ни драхмы не прилипло к его пальцам. Этот человек не испытывал жадности ни к чему, кроме власти. Но таким был не каждый спартанец, через чьи руки прошел этот груз; и, как мне говорили, в Лаконии многое изменилось с тех пор, как туда попало это золото.
Войска Каллибия оставались в Верхнем городе, и каждый афинянин, желавший совершить жертвоприношение, должен был просить у них позволения. "Тридцать тиранов" совершали теперь аресты в присутствии спартанского стражника. Начали они с метеков. Я сам видел, как вели по улицам Полимарха-щитодела. Он был мне знаком - культурный человек, принимавший у себя в доме философов. Я повернулся к остановившемуся рядом прохожему и спросил, каково обвинение.
– А-а, - отозвался он, - кажется, они его наконец поймали. - Это был человек нездорового вида, белки его глаз напоминали цветом белок тухлого яйца. - По-моему, продал какому-то небогатому воину щит из тонкой бронзы с дрянной подбивкой, и тот был убит. Вот так эти чужеземцы делают свои деньги: продают дешевле, чем честные люди.
