Арсен Титов - Одинокое мое счастье
— Скажи, я комендант гарнизона! Я стану стрелять! — велел я Махаре.
Махара сказал, а с той стороны пролязгал взводимый затвор винтовки.
— Ясно с тобой! — медленно и спокойно сказал я, но вся моя кровь, кажется, прилила к сердцу, столько мне стало невыносимо от этого оскорбительного лязганья. — Ясно с тобой! — еще раз сказал я, снял колом вставшую от влаги шинель, остался без ремня, вынул из кобуры револьвер и сказал Махаре подсобить мне.
Он понял, сцепил руки стременем. Я оперся на это стремя левой ногой и махнул через забор. Навстречу мне треснула, будто разорвалась, плотная, обжигающая и ослепительная струя, на лету меня толкнувшая назад. Я спиной ударился в забор, но нашел силы как можно дальше выкинуть револьвер вперед и выстрелить в струю. Там коротко и неестественно ойкнуло, будто со дна болотины всплыл пузырь или будто кто-то в тошноте очистил желудок. На меня накатила вторая струя, горячая, рычащая. Я снова выбросил револьвер вперед и выстрелил. Истошный собачий визг забил мне уши. С забора свалился Махара. Он принялся меня ощупывать.
— Сволочь он! Он сам виноват! — задыхаясь, стал я ему говорить. — Он что, он не знал, что я имею право? Он знал, сволочь. Он сам стал стрелять!
Я оправдывался. Мне не хватало воздуха. Я не мог встать.
— Он знал, в кого стрелял. Он сам! — я так говорил, а во мне кто-то другой, помимо меня, говорил: — Вот он, бой, вот он, бой. Все, что ты испытал раньше, было не бой!
— Пойдемте, пойдемте отсюда! Вы, кажется, совсем целы, не ранены, пойдемте отсюда, сейчас сюда набегут люди! — слышал я слова Махары, но будто и не слышал. Слова его скользили по мне. Уши мои были забиты треском огненной струи, собачьим визгом и какой-то внутренней моей глухотой. — Пойдемте, господин капитан! — догадавшись, что я его не понимаю, потащил меня Махара.
И когда он меня потащил, я опомнился. Не то чтобы я стал отдавать себе отчет во всем, но в одном я опомнился. Я вспомнил, что я выстрелил дважды, и сейчас решил загнать в барабан два патрона.
— Стой! — сказал я Махаре. — Я заряжу револьвер.
— Да идемте же! — хватил меня под мышки Махара.
— Нет. Сначала я заряжу револьвер! — вырвался я и увидел, что могу стоять, могу ходить, слышать, говорить — могу все делать.
Махара кинулся отворять калитку, а я нашарил в кармане два патрона и не сдвинулся с места, пока не вставил их в барабан.
Мы сколько-то пробежали боковой улочкой и остановились прислушаться. Окрест было тихо, если не считать гула моего сердца. А в отдалении сплошь и зло лаяли собаки.
— Так они специально согнали всех жителей в одно место, чтобы собаки при приближении к нам их не выдали! — догадался про четников Махара.
Я вспомнил Иззет-агу и “ее”.
“Ради Бога, скорее убирайтесь из аула!” — взмолился я.
— А еще четники согнали всех в одно место, чтобы повязать круговой порукой! — прибавил Махара.
— Да, пожалуй, — согласился я. — И нам, рядовой, теперь надо узнать, где они.
— Собаки лают примерно в квартале Мехмеда-оглу! — сказал Махара.
— А этот сам виноват! — сказал я о человеке Вехиб-мелика.
Следом же я подумал, а ну как Лева Пустотин принял наши выстрелы за сигнал и уже отдает команду выступать!
В ознобе я передернул плечами. Махара с тревогой взглянул на меня. При луне я это хорошо различил. И тотчас увидел себя убегающим, увидел со стороны, теми же глазами четников, какими видел себя вчера в Керикской расщелине. “Вот это уж действительно опозорение мундира русского офицера!” — в злобе на себя сказал я.
— Отчего, рядовой, прячемся мы, а не они! Почему какие-то, — тут я впервые употребил скабрезное слово, — почему какие-то ср... сто четников будут диктовать нам!
— Умоляю вас! — обхватил меня без всяких церемоний в борцовский замок Махара. — Умоляю, остановитесь. У вас от выстрела в упор контузия. Вам надо немного успокоиться. Нам надо вернуться к своим! Мы уже теперь знаем, где они!
— Нет! — сцепил я зубы. — Мы сейчас пойдем в дом к этому Мехмеду, и если у него там хоть один четник, я лично застрелю его!
— Кого? — спросил Махара.
— Мехмедку! — сказал я и отчего-то прибавил: — И четника!
— Все уже ясно, ваше высокоблагородие! Они все с четниками! — продолжал уговаривать меня Махара.
Я понял, что без специального боевого приема из замка Махары не вырвусь. Но применять его против своего вестового было уж куда слишком. И сколько я ни кипел от злобы, я собрался с умом на хитрость. Я нарочно обмяк.
— Да, да, вестовой! — залепетал я, а он поверил и расцепил руки, чтобы подхватить меня удобнее.
Я резко повернулся и в удовольствии от своей проделки, как мальчишка, всхохотал совершенно обратное своим прежним словам.
— Да ведь эта бестия Мехмедка уж точно от четников увернулся! — весело сказал я.
Махара, кажется, с печалью вспомнил бывшего своего начальника, моего предшественника. С ним ему было все ясно и спокойно. Он обреченно шагнул за мной, и Господь без препятствий довел нас до дома Мехмед-оглу. Мы постучали в калитку. Нам никто не отозвался. Я показал Махаре сцепить руки в стремя и прыгнул во двор. Двор был пуст. Я подождал Махару, и мы осторожно поднялись на галерею. Скрип половиц заставил нас вздрогнуть. Мы остановились. Во дворе и в доме было тихо. Мы толкнули дверь кунацкой, подождали, вошли, еще подождали. Мы оказывались в доме одни.
— Даже собаки от жадности не прикармливает, ни одной нет! — прошептал Махара и прибавил, что такая тишина ему не нравится. — Очень не нравится, господин капитан! Днем нельзя шагу было ступить, чтобы не облаяли. А теперь ниоткуда ни одной не слышно! Перевешали они их всех, что ли?
— Они их согнали в одно место! Сам же сказал! — напомнил я.
— Но это же невозможно! В одном месте они бы грызлись, и лай стоял бы до... — начал возражать мне Махара, но я не дал ему договорить.
— А вчера! — громко зашептал я. — Вчера! От Иззет-аги нас провожал его племянник с палкой!
— Да! — тоже громко зашептал Махара. — Так точно, ваше высокоблагородие! Ведь за всю дорогу мы не встретили ни одной собаки!
— И никому это не бросилось в глаза! — прибавил я.
— Но ведь это невозможно — переловить и куда-то деть всех собак аула! — не согласился со мной Махара.
Я лишь пожал плечами, а потом сказал словами сотника Томлина: “Они все могут!” Махара вздохнул. Но и слова мои, и вздох его опередил некий глухой шлепок во дворе, будто кто-то бросил оземь тяжелый мешок. Мы замерли и следом единым махом перелетели к двери, вжались в косяки и выглянули.
В синем свете луны я увидел подле забора поднимающегося с земли человека с винтовкой, а на заборе еще двух, старающихся спуститься во двор без шума. Махара револьвером показал в видимую им сторону и выставил перед собой четыре пальца. На заборе с моей стороны появились еще двое. Кто они были, четники или аульчане, определить было трудно, да и дела не было их определять.
“Вот он какой, бой!” — снова сказал я себе и после стрельбы во дворе Вехиб-мелика почувствовал себя бывалым солдатом. Мне ничуть не пришло подумать, что мы обыкновенно влипли. Наоборот — я улыбнулся и показал Махаре, что будем стрелять по два раза каждый, а потом прятаться за косяки. По два раза — потому что третий выстрел непременно уйдет впустую. И так как я стоял у косяка, от которого стрелять с правой руки мне было неудобно, я встал в проем двери, левой рукой поддержал правую и выстрелил сначала в того, кто уже поднялся с земли и, пригнувшись, пошел по двору. А потом выстрелил в того, кто, стараясь бесшумно, слезал с забора. Я попал в обоих. Оба они завалились, и через мгновение один громко и протяжно закричал. Почти одновременно со мной два раза выстрелил Махара.
— Попал? — спросил я.
— Виноват, нет! — в отчаяньи сказал он.
— Ничего, молодец! — подбодрил я его, вновь встал в проем и выстрелил еще раз в ту сторону, куда стрелял Махара, поймав застывшую и раскоряченную от неожиданности на месте фигуру.
— Вот так! — довольный, сказал я.
В ответ, кажется, вся округа взорвалась в нас винтовочными выстрелами. Затрещал и посыпался щепой потолок. Мы присели. Я снова дозарядил револьвер. В кармане у меня оставалось девять патронов. Я подумал, вот эту стрельбу Лева Пустотин слышит, старается определить наше место.
По выстрелам, как когда-то вахмистр-бутаковец Самойла Василич, я попытался сосчитать количество осадившего нас противника, прикинул его в полтора-два десятка и вывел, что хорошо бы сейчас ударить ему в тыл, смять, а потом ударить дальше. Лучшего момента едва ли можно было найти. Я не думал о том, что мы окружены и каждую секунду могли быть убиты. Я видел некую красоту нашего положения — не красивость смертельной опасности, переходящей в декадентскость, а подлинную красоту. Три моих удачных выстрела подряд принесли мне удовольствие, будто я создал произведение искусства, которое вот-вот будет оценено и покажет, что я не зря потратил на него годы. И даже та единственная пуля, сказавшая “фьють” около меня во время дурацкой атаки Раджаба на нашу часть осенью прошлого года, даже она, было повергшая меня в непереносимый страх, оказывалась для меня этим произведением, и на нее не было жалко моих лет. И вместе мне не было дела до себя. Я будто думал: “Ну экая важность — убьют! Зато какое произведение я создал, как красиво я ссадил в бою троих!” — и мне хотелось ссадить еще. И мне хотелось ударить в тыл и смять осадивших нас, а потом смять и остальных. Эта красота переполняла меня. Она была сильной. Она не давала думать и ощущать всего того, что я описал. Она давала лишь будто думать и ощущать. Она выводила мои мысли и поступки на уровень механики — мысли и поступки происходили сами собой.
