Владимир Возовиков - Поле Куликово
Кряж прыгнул в седло, и конь рванул в карьер с места.
- По коням, братья! Ты, красавица, сиди тут, аль вон в шатре полежи, отойди немного.
Отряд бешено помчался через пустырь, лишь Ослоп чуть задержался, крикнул с седла:
- Молодец, девка, што прямо к нам! Я ж те говорил… А до борова того нынче ж доберусь!..
Дарья обессиленно опустилась, прилегла на холодную землю. Когда вернулись силы, встала и быстро пошла обратно в город.
Глашатай уже объявил приказ тысяцкого Авдея, толпа обсуждала его громко и разноголосо, напирала на стражу - она бунтовала против легкой казни для лазутчиков, требовала для врагов смерти мучительной по образцу ордынских расправ. Семена варварства и жестокости, посеянные захватчиками, прорастали и на русской земле. Под высокой, сложенной из дубовых бревен стеной детинца мрачно возвышались виселицы, сделанные из необструганных лесин; утренний ветерок раскачивал намыленные веревочные петли. Ордынцы стояли в затылок со связанными за спиной руками, лишь молодой пленник поддерживал своего начальника, которому предстояло первому отправиться в райские сады аллаха. Бастрык с седла нетерпеливо следил, как двое палачей из стражи подкатывали чурки под виселицы, злился - оба не спешили, давая толпе насмотреться на редкое зрелище. Им и невдомек, что каждый потерянный миг отдаляет Бастрыка от того желанного часа, когда тайна драгоценной иконы будет принадлежать ему одному. Вот уже и тысяцкий Авдей с охраной появился, раздвинул конями толпу, стоит, ждет, а палачи все еще заняты чурками. "Какого лешего они, треклятые, переставляют их с места на место - не всели равно, с толстой или тонкой сталкивать этих висельников?"
Мишка стоял последним в очереди, уронив голову на грудь, молча плакал. Не от страха плакал - в глазах русских людей умрет он вражеским лазутчиком. Далее головы поднять не мог - русские лица, русские глаза, такие родные лица и глаза, по которым тосковал в неволе, были полны омерзения, словно смотрели эти люди на ядовитого гада, тайно заползшего в дом. Ему все казалось: здесь, под стеной детинца, стоял кто-то другой, а он, Мишка, смотрел из толпы на презренного, ненавидимого изгоя, удивляясь знакомому обличью. Одно утешение было у Мишки: Иргиз не считал его ни в чем виноватым. "Я ждал этого, - повторил он, когда сидели в порубе. - Мы платим за горе, которое ордынцы так долго несли твоему народу. Кто-то должен платить, выпало нам. Только тебя, Мишка, мне жалко". Как он пытался убедить Иргиза, что стражники поступают не по христианскому, не по русскому закону, беспричинно обвиняя их, что сами эти стражники, может быть, служат врагам Руси, поэтому хотят вытянуть тайну Есутаева сына, не сообщают о нем князю, что рано или поздно воеводы сведают обо всем. Иргиз усмехнулся разбитым ртом: "Ты простак, Мишка. Они русские, просто русские, поэтому ненавидят нас и никогда нам не поверят. Отец ошибся, посылая меня на Русь: ненависти к нам здесь больше, чем он думал". Чем мог переубедить его Мишка? У него были только слова, а у стражников - плети. И все же Мишка стоял на своем даже после того, как Бастрык объявил, что их принародно повесят. Не иначе начальник стражи умышленно оговорил их перед воеводами. Иргиз судил ведь о людях по своим, а Мишка знал, что его соплеменники способны, не поддаваясь ослеплению гневом, разобраться, кто им друг, а кто враг. Зверство стражников особенно убедило его, что Бастрык - скрытый враг, каких на Руси немало: ханы насажали - было время.
Значит, все же придется умереть… Пусть бы сам лишь умер - то не так страшно: он умрет безвестным, и никто не бросит упрека его землякам и родным, - но умрет и та важная весть, что везет Иргиз великому князю. Ни единым словом десятник не обмолвился, в чем состоит эта весть, но Мишка почти не сомневался: ушедший от Мамая темник Есутай ищет союза с Димитрием и готов привести к нему свое войско. Что Мишкина жизнь в сравнении с такой вестью! И разве Мишка, взявшийся довести Есутаева сына до самого великого князя, не отвечает перед русской землей за это важнейшее дело?!
Он поднял голову, оглядел толпу, показавшуюся одним огромным настороженным существом, и вдруг увидел посреди ее конного боярина в дорогой шубе и высокой бобровой шапке - то был Авдей. Мишка рванулся в его сторону, во весь голос закричал:
- Люди русские! Нас враги убивают! Мы от князя Есутая - он с войском идет на помощь Димитрию!
Стражник настиг Мишку, сбил с ног, зажал рот рукой, Мишка вырвался, оба катались по земле, Мишкины зубы наконец впились в ладонь стражника, тот взвыл, и Мишка, приподнявшись, снова закричал:
- Нас предали!.. Есутай идет к вам на помощь! Скажите Димитрию Ивановичу!..
Разъяренный стражник со всей силы ударил сапогом в висок Мишки, и нестриженая белокурая голова парня уткнулась в затоптанную сырую землю. По толпе прокатился ропот, и счастье стражи, что лишь первые ряды отчетливо услышали Мишкины слова, которые теперь передавались из уст в уста. Однако толпа качнулась к осужденным, стражники выставили острия протазанов, Авдей, разбрасывая толпу конской грудью, ринулся вперед, подавая Бастрыку какие-то знаки. Тот зло заорал на своих подручных, они схватили Иргиза, поволокли к ближней виселице, за ним - другого. С противоположной от Авдея стороны сквозь толпу пробивалась еще одна группа всадников, Бастрык глянул туда и затрясся.
- Вешай, сволочь! - заревел на палача, который дрожащими руками набрасывал петлю на шею Иргиза и никак не мог справиться со скользкой веревкой. - Вешай - прибью!..
Палач наконец выбил чурку из-под ног десятника, рядом повесили другого, еще двух стражники волокли к виселицам. В этот момент передние всадники обоих отрядов прорвались сквозь толпу, подручные Бастрыка шарахнулись от седоватого человека со светлыми яростными глазами, который вырвал меч из ножен. Палачи бросились наутек, меч сверкнул раз и другой, повешенные мешками упали на землю. Толпа замерла, тысяцкий налетел на незнакомца.
- Как смеешь? Кто такой?
- А ты кто такой? - спросил тот жестким голосом, вкладывая меч в ножны.
Стража присоединилась к Авдею, он заорал:
- Как смеешь мешать казни лазутчиков? Я велю тебя повесить рядом с ними!
- Не торопись вешать, боярин, а то как бы самому не пришлось поплясать под сей перекладиной, - и, глядя поверх Авдеева плеча на Бастрыка, сказал, словно металлом звякнул: - Я тебя остерегал, Федька. Коли тут напакостил, берегись.
Фома приказал своим людям поднять повешенных и Мишку, остальных взять под охрану. Пленные изумленно следили за происходящим. Толпа молчала, и Авдей, сдруженный многочисленной стражей, тоже молчал, наблюдая, как по-хозяйски распоряжается незнакомец. Скоро Фому кто-то узнал, по толпе, словно огонь но сухому полю, полетело: "Атаман!.."
- Вот что, боярин, - сказал Фома. - Пошли к Мещерскому. Меня за этими татарами он в острог посылал. Кто бы они ни были, тебе дорого станет самовольная казнь.
- Я начальник города! - заорал Авдей. - Мое право казнить лазутчиков, спрашивать никого не стану.
- Врешь, Авдей! Война ныне, и в городе есть воевода.
Фома поворотил коня и направился вслед за своими дружинниками. Мишку и повешенных несли городские стражники, присоединившиеся к отряду Фомы. Народ почтительно расступался перед атаманом, многие мужики снимали шапки.
Тысяцкий обратил к Бастрыку желчное лицо:
- Ты что же это, разбойник, а? Ты пошто не сказал мне, от кого посланы татары?
- Авдей Кирилыч! Вот ей-бо, только нынче про Есутайку услыхал. Да он сбрехнул, прихвостень ордынский, штоб жизню спасти.
Бастрык мог спокойно божиться - ни начальника татарского отряда, ни толмача, думал он, уж нет. Другие много не скажут.
- Смотри у меня! - пригрозил боярин. - Воевода тебя пытать станет, дак ты того!..
- Авдей Кирилыч! Да рази я от своих слов откажусь? Плюнь ты на это дело. Еще пожалеют, зачем нам помешали, как самим вешать придется.
Авдей, действительно, плюнул и двинулся следом за Фомой - объясняться с воеводой. Народ расходился, обсуждая происшествие: то-то будет теперь кривотолков! Черт дернул Авдея связаться с этими татарами, и кошель-то ихний теперь выложить придется.
Бастрык тихонько приотстал, благо всадники Авдея как раз обгоняли на тесной улице медленный отряд Фомы. Повешенных везли на чьей-то телеге, рядом шла девушка, утирая глаза и что-то рассказывая стражникам. Едва глянув на нее, Бастрык испугался, как в тот момент, когда толпа, зверея, качнулась к месту казни.
"Дарья? Жива?! Так волкодав пропал не случайно?.." Бастрык почему-то думал, что девушка знает, кто натравил на нее холщовского пса - видела же его на подворье, А ну как пожалуется этому лесному атаману?.. Внезапно Бастрык почувствовал на себе пристальный, жесткий, как у змеи, взгляд, обернулся, но вокруг шли обыкновенные люди, каких теперь множество в городе. Он спешился, чтобы не быть слишком приметным, - становилось не по себе. Уже не первый раз чудится Бастрыку, будто за ним следят. Может, украденная икона мстит? Хотел перекреститься, а рука не поднималась.
