Алексей Новиков - О душах живых и мертвых
Михаил Юрьевич возвращается домой, – а там толкутся знакомые. По соседству сюда частенько заходит князь Васильчиков; совсем рядом, оказывается, живет бывший товарищ поэта по гусарскому полку, корнет Глебов, а с ним вместе Мартынов; среди постоянных гостей бывает здесь опальный князь Трубецкой. В надворный флигель идут без зова, как это водится на Горячих Водах. На огонек собираются старые знакомцы и те, кто только что узнал радушных хозяев.
Поглядеть на это шумное общество, наполняющее низкую комнату, окрашенную в искристо-розовый цвет, – и диву дашься: когда же поэт работает?
А с утра Михаил Юрьевич прикажет оседлать Черкеса, только что купленного в Пятигорске, и ускачет. Ни один конь не угонится за Черкесом, ничто не сравнится с наслаждением бешеной скачки…
Вернется поэт к себе, и если нет гостей, тогда словно не может обойтись без людей – сам идет, тоже по соседству, к Верзилиным. Здесь всегда найдешь целое общество.
Генерал Верзилин служил в Польше. В Пятигорске жила его семья. Местные поэты называли этот дом «храмом граций».
В «храме» цвела «Роза Кавказа» – старшая из барышень Эмилия Александровна. Девушка славилась красотой и шумной репутацией. У нее был короткий и неудачный роман с князем Барятинским, братом того Барятинского, который едва не сделал амурную карьеру в Зимнем дворце. Пути у братьев оказались разные. Одному так и не удалось породниться с августейшим семейством и пришлось удовольствоваться почетным удалением на Кавказ, другой вовсе не собирался жениться на дочери заурядного провинциального генерала. Случись эта история в Петербурге, вряд ли рискнул бы появиться в «храме граций» кто-нибудь из титулованной молодежи. Но аристократическая мораль не обязательна для кавказского захолустья.
У Верзилиных запросто бывали и чопорный петербургский князь Александр Илларионович Васильчиков, и юнкер граф Бенкендорф, и князь Сергей Трубецкой – тот самый, за здоровье которого пили когда-то на сходке тайной палаты шестнадцати. Он действительно был вторично сослан на Кавказ по причинам, известным лишь самому императору.
Никто не чурался радушного дома Верзилиных. Зачастил сюда и Михаил Юрьевич Лермонтов, являвшийся вместе со Столыпиным. Затевали игры, танцевали, – только отставной майор Мартынов привычно стоял у рояля, живописно облокотившись на крышку. Иногда он проводил целый вечер, вперив взор в «Розу Кавказа» и поигрывая кинжалом. Изредка Николай Соломонович соглашался спеть какой-нибудь чувствительно-мрачный романс. И пел для любителя недурно. Избалованный успехом, он не обращал внимания на восторги поклонниц.
У Мартынова был ореол загадочной личности. Незаметно, но искусно он сам поддерживал этот ореол. Ходили слухи, что Николай Соломонович заплатил отставкой, чтобы спасти честь любимой женщины. Были и другие слухи, разумеется, самые лестные для Мартынова. Он ничего не отвергал и ничего не подтверждал.
Но не зря же томится в Пятигорске молодой человек, принадлежавший ранее к избранному петербургскому кругу! Должны же быть какие-нибудь причины, мешающие ему, свободному от службы, вернуться в столицу! Кто он такой, этот таинственный красавец? Байронический герой? Кавказский пленник? Или просто несчастный, сердце которого стало траурной урной? Барышни изнемогали от любопытства.
Один Лермонтов, к огорчению девиц, безжалостно разбивал их романтические иллюзии. Ни «Роза Кавказа», ни младшая из сестер Верзилиных, шестнадцатилетняя Наденька, не могли удержаться от смеха, когда поэт одним взмахом карандаша чертил профиль Николая Соломоновича, его папаху невероятных размеров, его грозные кинжалы. А ведь перед этими кинжалами еще недавно благоговела юная Наденька.
У Верзилиных существовал особый «альбом приключений», куда рисовали карикатуры на всех знакомых, где неумелая рука стремилась запечатлеть завязавшиеся романы, смешные истории или безнадежных поклонников «Розы Кавказа».
С появлением такого признанного живописца, как Михаил Юрьевич, альбом стал быстро заполняться. Лермонтов отдавался этому делу всей душой. Его перу принадлежали, между прочим, лучшие карикатуры на Мартынова. Вот он, «Господин Кинжал», въезжает в Пятигорск – его встречают коленопреклоненные красавицы…
С легкой руки поэта прозвище «Господин Кинжал» укрепилось за Николаем Соломоновичем. Впрочем, все эти шутки были так привычны, что никто не придавал им никакого значения, и меньше всех сам Мартынов…
Но когда же работал поэт?
Он заехал в Пятигорск, чтобы забыться. Пятигорский бульвар и «Роза Кавказа», «альбом приключений» и пестрое общество – все это нужно было для того, чтобы уйти от тревожных мыслей о будущем.
Ночью, когда из надворного флигеля расходились последние гости и слуги гасили огонь, когда Алексей Аркадьевич Столыпин спал богатырским сном, в кабинете поэта еще долго горела колеблемая ночным ветром свеча. Иногда он встречал за письменным столом первые лучи солнца и, распахнув окно, долго вдыхал пленительную свежесть.
Пикник сменялся гуляньем, вечеринка – импровизированным балом, в надворный флигелек все так же шли любители карточной игры и веселых застольных бесед, – а в записной книжке поэта заполнялся лист за листом.
На одном из них карандашом набросанные строки. Потом они же еще раз набело переписаны Михаилом Юрьевичем:
В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая еще дымилась рана,
По капле кровь сочилася моя…
Странные, неожиданные мысли… Но кто знает, откуда черпает вдохновение поэт?
Глава третья
Во флигеле у Лермонтова и Столыпина шла картежная игра. У стола теснились зрители. Банк держал Мартынов. Ему везло. Ставки увеличивались. Банкомет продолжал бить карту за картой.
Лермонтов, редко участвовавший в игре, наблюдал за игроками издали, стоя у настежь раскрытых в сад дверей. Вечер был знойный. Свечи таяли от жары. Многие давно скинули сюртуки. Мартынов оставался в своей щегольской черкеске. Наконец и он, сдавая карты, признался:
– О чертова жара!
Игроки молча следили за сдачей. В наступившей тишине к столу быстро подошел Лермонтов и, пристально глядя на Мартынова, прочел экспромт:
Скинь бешмет свой, друг Мартыш,
Распояшься, сбрось кинжалы,
Вздень броню, возьми бердыш
И блюди нас, как хожалый!
Экспромт встретили, как всегда, смехом и, разумеется, тотчас о нем забыли. Николай Соломонович ответил автору улыбкой и продолжал сдавать карты.
Вечер кончился шумным ужином. Мартынов ушел одним из первых. За ним последовали другие.
Дольше всех оставался недавно приехавший в Пятигорск майор Пушкин. Но и он наконец поднялся.
– Лев Сергеевич! – обратился к нему Лермонтов. – Уважьте мою просьбу, задержитесь.
– Извольте, – отвечал майор Пушкин, – и тем охотнее, что вижу нераскупоренную бутылку доброго вина.
Лев Сергеевич снова сел к столу. Лермонтов расположился напротив.
В обрюзгшем лице Льва Сергеевича трудно было уловить сходство со старшим братом. Только иногда оно вдруг обнаруживалось в улыбке, в движении губ; это фамильное сходство появлялось на какой-то короткий миг и снова пропадало.
– Торопиться мне некуда, – говорил Лев Сергеевич, прихлебывая вино, – все картежники давно разошлись. Так-то вот и живу, Михаил Юрьевич, деля время между очередным банчишком и напитком богов…
Лермонтов слушал не улыбаясь, усиленно курил трубку. Нелегко вызвать Льва Сергеевича на откровенный разговор. Лев Сергеевич боялся бередить прошлое. А в этом прошлом была смерть Александра Пушкина. На многие вопросы Лев Сергеевич не мог бы ответить и самому себе. В те черные дни его не было в Петербурге. А сколько стараний положили и враги, и друзья поэта, чтобы укрыть правду!
Когда заходил об этом разговор, майор Пушкин тер рукой лоб, словно старался рассеять туман, накопившийся за годы. Многого не удержала когда-то блестящая память. Одно он помнил твердо:
– Я хотел ехать во Францию, чтобы вызвать подлеца Дантеса. Но меня не пустили…
Он налил в стакан вина и сказал с глубоким волнением:
– В самом деле, глупо было бы стрелять в Дантеса, к удовольствию истинных убийц… А разве перестреляешь их всех, стоящих жадною толпой у трона! Видите, хорошо помню ваши стихи… Ну вот, так я ни в кого и не стрелял. – Майор Пушкин безнадежно махнул рукой. – Может быть, ваши стихи сделают больше, чем самый меткий выстрел.
– История назовет убийц, не пощадив и восседающего на троне, – резко сказал Лермонтов.
Лев Сергеевич печально улыбнулся.
– Трудно ей, старушке, будет. От нее прятали и прячут все, что мало-мальски походит на улику…
– Кстати, Лев Сергеевич, когда я был в Грузии, я заезжал в Цинандали к Чавчавадзе и видел там вдову Грибоедова…
– Святая женщина! – живо откликнулся Лев Сергеевич. – Но клянусь вам, что Натали, – он говорил о вдове Пушкина, – имеет право на снисхождение! Ее запутали, и тем легче было это сделать, что она оказалась беспомощным ребенком там, где нужно было проявить ум. Вы понимаете – ум!
