Зинаида Чиркова - Проклятие визиря. Мария Кантемир
Екатерина уж и голову обрила на манер мужа и теперь перекатывала голый череп с прижатыми к нему маленькими ушами по жёсткой подушке, не имея сил подняться и выйти на палубу, где всё время торчал Пётр, осматривая берега в подзорную трубу.
И всегда рядом с ним толпились его вельможи: отдувался и лоснился излишне толстый Толстой, маячил позади губернатор Астрахани Артемий Волынский, теснились, несмотря на жару, и другие вельможи, в душе проклиная этот кипящий зноем Персидский поход.
Пётр не только находил в себе силы каждодневно спрашивать о прибытии провианта и сурово требовать отчёта, не только расписывал каждую операцию, которую предстояло провести, соединившись с кавалерией, но ещё и отправлял на бусах курьеров с донесениями Сенату:
«Мы от Астрахани шли морем до Терека, а от Терека до Астрахани, отколь послали универсалы, а там, выбравшись на землю, долго дожидались кавалерии, которая несказанный труд в своём марше имела от безводицы и худых переправ...»
Пять тысяч матросов, 22 тысячи пехотных солдат, не считая кавалерии, — всем им требовался провиант, корм для лошадей, но главное — пресная вода, а с ней было туго: лишь немногие родники капали с гор, а малые речки и ручьи давно пересохли и поросли осокой и камышом.
Сражений почти не было.
Горцы, едва только слышали о царском подходе, убегали, прятались в узких каменистых и непроходимых ущельях. Но зорко следили за отстающими или отдельно шагавшими солдатами. Нападали исподтишка, если знали, что один солдат беззащитен, налетали, отрезали голову своими кривыми обоюдоострыми ножами и скрывались в непроходимых зарослях ущелий.
А иногда они просто уволакивали за собой солдата, избивали его, а то и заставляли переходить в свою басурманскую веру.
Пётр ярился из-за таких нападений, ему хотелось большого сражения, где можно было бы показать силу царского войска, но поход всё продолжался, а сражений не было.
Может быть, сыграли роль и бесчисленные царские манифесты, которые печатал в своей походной типографии Дмитрий Кантемир.
В них, как и в маленьких афишках и листовках, на арабском языке разъяснялось, что царь не собирается уничтожать горские народы, как жили они, так и будут жить, только под эгидой русского царя, лишь хочет царь наказать тех людей, что побили и пограбили русских купцов в Шемахе, наказать достойно, чтобы неповадно было поднимать руку на торговца, которому оказывают покровительство все государства, а уж своих купцов русский царь особенно бережёт: они привозят товары, и прибыток тут не только России, но и всему Кавказу.
Эти маленькие листовки, а также большие манифесты с текстами на нескольких языках постоянно оставляли русские войска во всех захваченных деревнях, горских аулах.
Однако не очень-то помогали эти листовки и манифесты: мало грамотных было здесь, а если кто и был грамотен, знал турецкую или арабскую азбуку, прятался в горах, опасаясь русских.
Пётр уже начинал беспокоиться: слишком лёгким был поход, слишком удачно всё складывалось.
Вот тут-то и показали горцы, как умеют они драться.
Артемий Волынский не уставал напоминать всем бригадирам и командирам рот, сколь коварны и опасны лезгины, рассказывал, как погибла экспедиция Берковича-Черкасского, положившись на слово и льстивые улыбки хивинского хана.
Тот предложил разместить людей этой военной экспедиции, давно задуманной Петром, в разных деревнях: дескать, одна деревня не сможет прокормить такую массу солдат.
Поверили хану, а по ночам и вырезали всех солдат поодиночке бухарцы и хивинцы.
Так что за внешним спокойствием и мирным видом тут всегда могут скрываться злые намерения и убийственные замыслы.
Предупреждал Волынский и Петра о коварстве жителей деревни Эндерби, или, как называли её русские, Андреевой деревни.
Не следует тешить себя, что не видать на улицах вооружённых людей, что не сверкнёт в лучах солнца остро отточенный кинжал, не стоит слишком легко относиться к этой деревне. Уж он-то изучил характер своих немирных соседей и знает, чего от них ждать.
Никто не слушал его советов.
Пётр отмахнулся: мол, занимайся своим делом, правь провиант, тем более доставлять его приходится из Астрахани, а это и дорого, и ненадёжно — море то и дело штормит, и коротенькие бусы и баркасы разбиваются в щепы. А уж в военном деле не советуй, тут люди все опытные, знают, что к чему.
Волынский обиженно замолчал, но всё равно бригадиру Витерякову, собравшемуся штурмом взять Эндерби, рассказал о коварном характере горцев и просил его придумать обходной план, штурмовать не в лоб.
Витеряков только с ухмылкой посмотрел на Волынского — был ещё молод, не знал, что в Полтавской битве Артемий Волынский заслужил бриллиантовую саблю за храбрость, был правой рукой у Петра в той знаменитой битве.
Обиженный и раздосадованный, ждал Волынский результатов штурма.
Так и случилось, как он предсказал: горцы рассыпались цепями, с дикими криками нападали на конников, валили их с лошадей и перерезали горло.
Взял Витеряков деревню Эндерби, и взял с ходу, штурмом, в лоб, но положил при этом восемь десятков лучших драгун, да ещё и одного полковника.
И не посмотрел Пётр, что предупреждал его Волынский, решил, что именно тот виноват, что полегли восемь десятков драгун.
Он так разъярился, что бегал по всему своему кораблю, брызгая слюной и тряся головой, словно в припадке, а дрожащие руки всё искали, на ком бы сорвать зло.
Попалась под руки его знаменитая дубинка — большая отполированная трость с тяжёлым бронзовым набалдашником.
И рядом был Волынский, спокойно и храбро отвечавший на вопросы царя.
Храбро отвечал, что предупреждал Витерякова о коварном нраве горцев, советовал ему не штурмовать в лоб, а найти путь обходной.
И это спокойствие, эта твёрдая уверенность в своей правоте взбесили Петра — он взмахнул своей дубинкой и наотмашь ударил Волынского по голове, потом размахнулся и принялся бить его по лицу.
Кровь запузырилась на губах губернатора, он упал, а царь подскочил и пинал его ботфортами, пинал уже бессознательное тело.
Очень спокойно и сосредоточенно смотрел на эту экзекуцию Пётр Андреевич Толстой — знал, в гневе не помнит себя государь, не попадайся ему под горячую руку никто, никого не пощадит, хоть после и сожалеть будет.
А другие вельможи в ужасе смотрели на избиение губернатора, женатого на двоюродной сестре царя, — не пощадил даже родственника Пётр, бил и бил в исступлении.
И только Екатерина, бегавшая за Петром по всей палубе, схватила мужа за руку, уже опять готовую опуститься на обмякшее тело Волынского.
Попало и ей — дубинка скользнула и больно опустилась на её плечо.
Но она всё-таки перехватила руку Петра, и он ошалело заглянул в её спокойные карие влажные глаза.
— Убьёшь ведь, — тихо сказала Екатерина, — а Артемий человек полезный, весь поход подготовил как нельзя лучше. Рассуди сам...
И Пётр остыл.
Выронил свою палку, зажал голову руками и сел на бухту — круг сложенного витком каната.
Екатерина подошла к нему, обняла, прижала к себе, увела в каюту, уложила в койку и сидела рядом часа три, всё время меняя руки на лбу Петра.
Волынского унесли, потом переправили на губернаторский шкут[30] и едва привели в себя.
Он долго болел, оказались сломаны три ребра да голова пробита, а уж кровищи вытекло так много, что во всё время похода не видно было на судах столько, — долго оттирали матросы кровяные пятна на палубе царского брига, втихомолку удивляясь, как и вовсе не зашиб насмерть своего губернатора царь...
Пётр проснулся после порки свежим и бодрым — наверное, имели какую-то магическую силу руки Екатерины, если она лишь одна могла успокоить его, положив руки ему на голову.
Он это знал и потому всё больше ценил свою старушку, как называл он тридцативосьмилетнюю Екатерину.
И тупо ныло в груди: неужто придётся расстаться с ней, заточить в монастырь?
А иного выхода не было: если только принесёт Мария мальчонку да выходит его, он будет вынужден признать его своим законным сыном, а там...
Он не додумывал эти мысли, они проносились смутно, словно тающее под солнцем облако, но знал, что когда-нибудь ему придётся всё решить.
И снова приходила ему на ум Мария — тоненькая, любящая, чистая, удивительная, умеющая делать всё, что полагается настоящей императрице, образованная и деликатная, — словом, никакого сравнения с Екатериной.
Вот только руки её, Екатерины, смиряющие его приступы, её покорные ласковые взгляды, которыми умела она одна во всём свете усмирять его взбурлившую кровь...
Но он давно уже не заходил к ней, не ложился с ней — сравнение её с Марией всегда держало его в отдалении от супруги...
Екатерина послала сказать губернатору, что государь «обмыслился» и готов снова принять Артемия в свою милость, и едва Волынский встал на ноги, как отправился на флагманский корабль Петра.
