Сюгоро Ямамото - Красная Борода
— Понимаешь, кое-кто может со мной не согласиться, поэтому говорю только для тебя: для жарки в соевом соусе берут искусственно выращенных угрей. Их мясо сохраняет неприятный запах из-за червячков, которыми их подкармливают. Головы — другое дело. Это продукт натуральный. Можешь убедиться — в каждой голове крючок торчит. Тут уж никакого обмана. Вот взгляни! — И учитель показал на лежавшие на краю стола три крючка — он извлек их из только что съеденных голов.
— Но, учитель, — тихо возразил Яда. — Говорят, что торговцы специально насаживают на крючки головы искусственно выращенных угрей, чтобы выдать их за натуральных.
— Обывательское вранье. Не верь.
— Честно говоря, я сам не раз ловил угрей, — еще тише сказал Яда, — для этого нужны совсем другие крючки, а теми, которые лежат у вас на столе, угря не поймаешь...
Потом учитель Кандо, совершенно упившись, неожиданно сцепился с каким-то рабочим. Драка, правда, получилась своеобразная: рабочий бил, а учитель подставлял себя под удары, но не сдавался.
— Бей, сильнее бей! — кричал он, поднимаясь с пола после очередного удара. — Ты, темнота, не ведаешь, что творишь. Ты сейчас избиваешь будущее Японии!..
Именно эти слова слетели с разбитых губ учителя, за что он и получил еще пару затрещин.
— Что там произошло вечером? — расспрашивал на следующий день учитель Яду. — Не помнишь, почему тот рабочий на меня рассердился?
Учитель осторожно ощупал голову, дотронулся до здоровенной шишки и поморщился от боли. На его левой щеке и на лбу красовались два основательных синяка.
— Я толком ничего не помню, — ответил Яда, постукивая ребром ладони по затылку. — Я сильно опьянел и заснул в противопожарной бочке, что стоит рядом с харчевней. Припоминаю лишь, как вы громко распевали «Слушайте, рабочие мира».
— Врешь, не мог я петь коммунистическую песню.
— Как раз из-за этой песни на вас рассердился рабочий.
— Врешь! Все наоборот! Я ведь как-никак глава Школы патриотического служения родине.
— И все же рабочий разозлился. Я вскоре заснул в бочке и подробностей не помню, но слышал, как он обзывал вас «красным бандитом».
Учитель удивленно покачал головой, провел рукой от рта к подбородку, потом лег на спину и уставился в потолок.
— Великий Бисмарк говорил: «Для того чтобы покорить сердце солдата, надо делить с ним ночлег и пищу», — произнес он устало. — По-видимому, я ошибся в своем солдате. Ох, голова разламывается с похмелья. Сходи-ка купи самогону.
На лице учителя отразилось страдание. Нет, это было не только страдание, а целая гамма чувств: и стеснившая грудь тоска, и самоотречение, и горькое сожаление.
Старожилы здешних мест помнят еще те времена, когда учителю довелось дважды испытать неразделенную любовь. Предметом его обожания была сначала здравствующая и ныне женщина по прозвищу «Мадам-побирушка-на-похоронах», которую все считали немного чокнутой. Она жила вдвоем с сыном в одном из здешних одноэтажных бараков. Потом он вздыхал по одинокой миловидной вдове тридцати семи лет по имени О-Томи, которая впоследствии уехала неизвестно куда.
Никто не знал, на какие средства существовала О-Томи: надомной работой она не занималась, деньги ей тоже никто не присылал. И все же жила она сносно и даже обеспеченно, нередко приглашала на чаепитие соседских женщин. Оговоримся сразу: это не походило на строгие чайные церемонии, но мужья с удовольствием отпускали своих жен к О-Томи, поскольку они возвращались домой с богатым запасом удивительных историй, изобилующих поразительными деталями, порой наглядно воспроизводимыми. Отличающиеся исследовательской жилкой мужья невольно загорались желанием испробовать нечто подобное.
Наслышавшись рассказов о чаепитиях у О-Томи, учитель страшно рассердился, заявив, что она наносит вред хорошим традициям, и решил посетить О-Томи, чтобы, как он сказал, предостеречь ее на будущее. Как это часто случается в жизни, после первого визита к О-Томи учитель совершенно переменил о ней свое мнение, весело смеялся и усиленно расхваливал ее перед своими друзьями.
— Что вы, — задумчиво улыбаясь, говорил он. — О-Томи — сама простота. Она в том возрасте, когда женственность достигает максимального расцвета. К тому же она обладает достаточным опытом... и еще кое-чем.
Пошли слухи, будто во время первой встречи учителя с О-Томи между ними что-то произошло. Учитель как бы в подтверждение слухов зачастил с тех пор к О-Томи.
— Должен сказать, — делился он впечатлениями с друзьями, — что в мире не родилась еще другая женщина, которая столь соответствовала бы идеалам мужчины. Она обладает редкостными способностями и умением подбодрить мужчину, поднять его настроение.
— Не надоела ли вам холостяцкая жизнь? — спрашивали учителя друзья. — А тут такая удачная партия: симпатичная вдовушка, и возраст подходящий.
— Мы еще мало знаем друг друга, — отвечал учитель. — Встретимся разок-другой, а там будет видно. Если все пойдет гладко, может быть, и поженимся.
Втайне учитель Кандо уже решился на этот шаг и ждал лишь подходящего случая, чтобы сделать предложение. Однако его постигла неудача. Вначале О-Томи усиленно потчевала учителя любопытными историями, стараясь разжечь в нем желание самому испытать то, о чем она рассказывала. В ходе повествования она нередко принимала соблазнительные позы, и учитель догадался, что О-Томи поощряет его на более решительные действия. Его страсть, как говорится, достигла точки кипения, и он приготовился немедленно сделать предложение. Однако язык учителя действовал вопреки его воле. И в самый ответственный момент он сказал:
— О-Томи-сан, великий Бисмарк говорил: «Если, сражаясь, не победить — значит, потерпеть поражение». И далее: «Если не хочешь потерпеть поражение — надо сражаться». И пошло, и пошло... Одна крылатая фраза за другой, принадлежащие то ли Бисмарку, то ли кому-то еще. Как учитель ни сопротивлялся, его язык делал свое дело и не желал вернуться к предмету его обожания. О-Томи начинала скучать и никак не могла дождаться, пока учитель уйдет.
— Он такой странный, — откровенничала О-Томи с подругами во время очередного чаепития. — Я ему специально разные завлекательные истории рассказываю, а он к ответ все про какого-то парня по имени Бис: мол, Бис сказал то-то, Бис в этих случаях советует поступать так-то. В общем, бред какой-то. И такая взяла меня тоска. Скажу я вам, не учитель это, а настоящий болван, чурбан неотесанный.
Не слишком много потребовалось времени для того, чтобы сказанное О-Томи достигло ушей учителя, и тогда в его душе прозвучал гонг, возвещающий о конце его безответной любви...
История любви к «Мадам-побирушке-на-похоронах» прошла те же стадии и закончилась так же бесславно.
Настоящее имя ее было Сэйко, прозвище — Чокнутая. Муж ее имел где-то в порту овощную лавку, был законченным алкоголиком и дома появлялся не чаще одного-двух раз в месяц. Сэйко жила вместе с сыном на то, что сама зарабатывала. Сына звали Дзин, он учился в третьем классе начальной школы.
Если у усопшего нет родственников, то поминальную молитву во время похорон совершают чужие люди — теперь, правда, это делают не так часто, как прежде. К тому же раньше, когда хоронили богачей, обязательно кидали беднякам деньги, давали милостыню детям и старикам, которые выстраивались по дороге к кладбищу.
А тем, кто совершал поминальную молитву, дарили либо коробку сладостей, либо почтовые марки, которые по стоимости соответствовали этим сладостям.
Сэйко всегда находилась среди совершающих поминовение и, конечно, не забывала получать сладости либо марки, которые она незамедлительно продавала кондитерам с двадцатипроцентной скидкой.
Если в день случалось несколько похорон, Сэйко прилично зарабатывала — значительно больше поденных рабочих. Конечно, для того чтобы присутствовать на похоронах, а тем более совершать поминальную молитву, надо иметь «первоначальный капитал» для покупки черного выходного кимоно с гербами, для платы парикмахеру за соответствующую прическу и так далее. Сэйко приобрела черное (правда, хлопчатобумажное) кимоно, а волосы ежедневно укладывала сама, чтобы сэкономить на парикмахерской.
За умение сохранять в лучшем виде прическу, за элегантное черное кимоно с гербами Сэйко и прозвали Мадам. Но не только за это. Она научилась держаться как средние буржуа и смеяться, почти не раскрывая рта.
Сын ее Дзин был отъявленным анархистом. Он не любил мать, терпеть не мог школу, жестоко мучил кошек и собак, бил слабых, в том числе девочек, но всегда трусливо отступал перед сильными. Дзин редко появлялся дома, ночевал обычно в чужих сараях или кладовых, а когда хотел есть, залезал к кому-нибудь в кухню. Одет он был в обноски, руки и ноги — грязные, в цыпках. Самые жалкие нищие казались чистюлями по сравнению с ним. Иногда Сэйко удавалось его поймать, она тащила сына в дом, раздевала догола, независимо от того, было на дворе лето или зима, отдраивала его горячей водой с мылом, стригла волосы и ногти и одевала во все чистое.
