Юзеф Крашевский - Король холопов
Брат Ян так верил в опытность и проницательность Мацека, что никогда не возражал ему.
В сопровождении нескольких велькополян, подписавших соглашение, Боркович отправился в Краков.
Сендзивой Наленча, Скура, кастелян Пжецлав и судья Николай ехали вместе с ним.
За старостой на возах кованные сундуки, покрытые сукном и мехами и наполненные деньгами, потому что, будучи сам жадным, он придавал им большое значение и полагал, что повсюду с помощью денег можно всего достигнуть. До сих пор самые дерзкие намерения обыкновенно ему удавались, и его смелость и дерзость были так хорошо вознаграждены, что его самоуверенность возрастала, и чем он выше себя ценил, тем ниже он ценил других.
Ни дядя его, воевода Веньямин, ни Вержбента не казались ему страшными: он чувствовал в себе огромную силу.
По мере приближения к Кракову смелость его начала уменьшаться, и какое-то беспокойство им овладело, но он вскоре стряхнул его с себя и въехал в столицу с самыми радушными надеждами, нашептывая брату:
– Глупы они, и все попадут мне на удочку!
В то время, как был уже назначен день свадьбы, в густом, красивом королевском лесу в Лобзове, под Краковом, по распоряжению короля на большом участке вырубили деревья и начали строить обширный дом.
Никто не знал, для кого он предназначен и с какой целью его строят; для работы взяли из замка самых лучших работников; деньги, необходимые для постройки, Казимир велел Левко выдать из арендных денег за величские копи, и дом ежедневно рос с неимоверной быстротой.
Вацлав из Тенчина, который руководил работами и должен был давать указания рабочим, спросил короля, с какой целью этот дом строится.
– Постройте его так, – ответил Казимир, – чтобы в нем, в случае необходимости, могла поселиться семья, состоящая из нескольких человек, вместе с нужными ей слугами… И чтобы помещения были со всеми удобствами. Более подробных указаний король не дал, однако дом построили вместительный и не пожалели денег, чтобы его сделать красивым и комфортабельным. Казимир интересовался этой постройкой и часто ездил осматривать, как идут работы. Он пожелал, чтобы при доме был сад, окруженный каменной стеной, конюшни для лошадей, сараи для экипажей…
Эту начатую постройку называли королевским домом и предполагали, что король будет там отдыхать, когда пожелает скрыться из Вавеля после тяжелой, томительной работы. Не жалели самого лучшего камня для фундамента, на потолках была художественная резьба, на всех окнах стекла и в комнатах полы из лучшего дерева.
Однажды мастер спросил короля, не нужно ли вырезать гербы на дверях, но Казимир ответил, что никаких особенных знаков не нужно. Окружающие короля ломали себе голову, стараясь догадаться, зачем этот дом строится, да еще с такой быстротой, как будто он необходим был к следующему дню. Казимир торопил, чтобы новый дом был готов еще до свадьбы. Кохан единственный проник в эту тайну, но не столько благодаря своей догадливости, сколько благодаря умению подслушивать.
Однажды, когда король в печальном расположении духа пришел к Эсфири, жалуясь на то, что его торопят со свадьбой, и что она скоро должна состояться, красивая еврейка, взяв на руки болезненного, слабого, маленького сына Пелку, подошла к Казимиру и, нежно склонившись к нему, спросила:
– Нужно ли мне остаться в Кракове? Я не хотела бы удалиться отсюда, но остаться здесь, чтобы злые люди указывали пальцами на меня и ребенка –это крайне неприятно. Тесно нам тут в городе, душно в этих стенах, да и тебе, властелин мой, не будет хорошо, если мы останемся здесь… Жене твоей расскажут и кто знает? Могут подстрекнуть против меня и начать меня преследовать. Я не смогу ни подойти к окну, ни переступить порог дома.
– Тебе незачем бежать отсюда и оставить меня. Я женюсь, чтобы исполнить их желание, а для себя лично другой жены, кроме тебя, мне не нужно. Куда же ты бы хотела уехать?
Эсфирь, взглянув на заснувшего на ее руках ребенка, тихо сказала:
– Не хнаю, хотела бы куда-нибудь недалеко от города, вблизи тебя… Куда укажешь, господин мой, пойду, куда меня пошлешь, только не здесь… Король задумался.
– В Лобзове, – произнес он, – много зелени и большой лес, но там нет помещений для тебя… Из Кракова мне легко будет часто туда ездить, и среди густых деревьев тебя там никто не увидит. Будешь там, как в гнезде…
Эсфирь радостно улыбнулась.
– Устройте меня там! – воскликнула она. – Я никогда ни о чем вас не просила… Но теперь я умоляю вас… В Лобзове мне будет лучше…
Казимир горячо принял к сердцу ее просьбу; не следующий же день с утра поехал в Лобзов и, выбрав подходящее место, переговорил с Вацлавом из Тенчина и велел ему торопиться с постройкой дома и, в случае недостатка в рабочих, прекратить работы в замке. К такой крайности не пришлось прибегнуть, и на новую постройку послали из Вавеля только часть рабочих. Погода благоприятствовала, стены быстро высохли, и архитектор полагал, что дом будет готов до свадьбы, но не советовал переезжать, пока все окончательно не высохнет. Король не только построил дом на свой счет, но когда он был готов, велел меблировать его для того, чтобы Эсфири не пришлось перевозить туда своей мебели. Из сокровищницы туда перенесли дорогие ковры, покрывала и разную дорогую утварь. Хотя все еще сохранялось в тайне, для кого этот дом предназначается, однако, многие догадывались о том, что это для Эсфири и видели в этом доказательство того, что Казимир вовсе и не думает разорвать с еврейкой.
Окружающие короля ее не любили, потому что она не принимала никаких подарков, не поддавалась лести, отказывалась быть посредницей между ними и королем и никогда никому не помогала достигнуть чего-нибудь у него.
Один и тот же ответ она давала своим единоверцам евреям и христианам, говоря, что она не желает вмешиваться в дела короля. Там, где дело шло о всем народе, она горячо вступалась, унижалась, просила, но для отдельных лиц она ничего не делала.
Казимиру это именно и приятно было, что, приходя к ней, он мог быть спокоен и уверен, что девушка не нарушит его покоя какой-нибудь щекотливой просьбой. Он отдыхал у нее, развлекался, слушая ее рассказы, и забывал о своих государственных заботах. Зная ее необыкновенный ум, он иногда с ней советовался; в таких случаях она скромно, рассудительно, в нескольких словах высказывала свое мнение, которое почти всегда совпадало с его собственным взглядом, и Казимир каждый раз все больше и больше убеждался в ее уме. Если б она только пожелала, то могла бы стать могущественной и иметь на него сильное влияние, но она к этому не стремилась, а заботилась лишь о сохранении его любви… Лишь об одном она не упускала случая ему сообщить, не дожидаясь пока он спросит, это – известия из разных местностей страны, касавшиеся королевской особы, его личной безопастности или его имений. С этими делами она смело выступала и, сообщив ему то, что считала важным, вскоре возвращалась к прежним обыденным разговорам.
Она первая рассказала королю о подозрительных действиях Борковича и, король привык к тому, что все ею сказанное всегда оказывалось правдой, он на сей раз нашел нужным вызвать его в Краков для объяснений. Ему казалось, что вследствие излишнего усердия и заботливости о короле старосту заподозрили незаслуженно.
Боркович, приехав в Краков, где у него были большие связи и знакомства, узнал, неизвестно из какого источника, что первое обвинение против него было высказано Эсфирью. Явившись к королю, он смело выступил перед ним, как человек, которого оклеветали, бил себя в грудь, возмущался, клялся и, казалось, говорил с такой откровенностью, что король, не любивший подозрительно относиться к людям, поверил его невинности.
При дворе его всегда хорошо принимали, а так как он денег не жалел, хорошо угощал, раздавал на все стороны подарки, то у него было много доброжелателей, которые охотно доставляли ему нужные сведения. Узнав, что Эсфирь первая рассказала королю о его преступных замыслах, Боркович решил отправиться к ней и расположить ее в свою пользу. Он ее не знал и не хотел верить тому, что рассказывали о ней; он себе представлял ее женщиной пустой, корыстолюбивой, гордой, но вместе с тем доступной для каждого. Когда ему изображали ее в другом виде, он недоверчиво пожимал плечами, и никакие уговоры не могли заставить его отказаться от намерения ее посетить.
Под влиянием тех женщин, которых он до сих пор видел и с которыми имел дело, не исключая ребячески веселой княжны Ядвиги, у него составилось вообще совершенно другое мнение о женщинах. Он смеялся над теми, которые старались его отговорить и, когда ему отказали в содействии, он решил, хотя бы даже насильно пробраться к красивой жидовке, как он ее называл. Смелый Мацек, привыкший всегда, не взирая ни на какие преграды, исполнить все задуманное им, в одно прекрасное утро велел слуге проводить себя к дому Эсфири, куда отправился, взяв с собой прекрасное ожерелье, предназначенное ей в подарок. Вход в дом красивой еврейки не особенно охраняли от посетителей, так как никто уже больше не старался проникнуть к ней, заранее уверенный в том, что напрасно будет кланяться и просить. Боркович в сопровождении слуги, войдя в дом, попросил служанку сообщить хозяйке о его приходе, назвав свое имя и звание. Он полагал, что Эсфирь немедленно поспешит его приветствовать, но ему пришлось долго ждать, пока она появилась в дверях, приподняв портьеру.Его не столько поразила ее красота, сколько гордая осанка и величие, с которым она умела выступать. Он пришел в насмешливом расположении духа, но, увидев ее такой неприступной, не осмелился позволить себе шутить. – Мацек Боркович, – представился он, подходя к ней с поклоном. – Я прибыл в Краков к королю и хотел воспользоваться случаем, чтобы познакомиться с прекрасной Эсфирью и поручить себя ее благосклонному вниманию.
