Феликс Дан - Падение империи
— Нет, матушка!. Прости мне эту печальную правду! Минутами я сама стыжусь своего равнодушия к готам. И все же не могу заставить себя любить их так, как любил их мой бедный Аталарих. Твое воспитание оставило неизгладимые следы, матушка. С раннего детства я слышала твои презрительные речи о дикости готов. Ты называла их не иначе, как варварами. Могло ли сердце ребенка не поддаться влиянию подобных речей?..
Вздох, похожий на стон, вырвался из высокой груди Амаласунты.
— Горе мне! — прошептала она. — Как страшно мстит за себя моя ошибка. Горе мне, если я сама виновата в том, что вышло из моей дочери!
— Да, матушка, в этом твоя вина. Ты заставила меня ненавидеть ту корону, из-за которой мы все столько страдали. Ты любила только этот золотой обруч, украшающий твою голову, он был нашим вечным соперником. Он вытеснил из твоего сердца мужа и детей. Разве я могу забыть, как отталкивала ты меня, девчонку, не могущую заменить тебе сына, наследника престола. И когда этот наследник родился, скажи, положа руку на сердце, кого любила ты в Аталарихе, своего сына или будущего императора италийского? О, мой бедный брат! Он страдал всю свою недолгую жизнь так же и от того же, отчего и отец. Ты не знаешь, как горько чувствовали мы, дети, наше душевное одиночество, как часто плакали мы над могилой отца, забытой его вдовой, нашей матерью.
Мягкий голос молодой девушки звучал суровым укором, под влиянием которого Амаласунта невольно склонила голову.
— Дитя мое… отчего ты раньше не говорила мне ничего подобного? Отчего высказалась откровенно только теперь, когда я прошу у тебя жертвы великой, но необходимой? Да, ты права, я вижу это теперь и сознаюсь в том, что виновата перед тобой. Но будь же великодушна, дочь моя. Докажи, что у тебя, упрекающей меня в бессердечности, есть сердце, способное принести величайшую жертву ради спасения своей матери.
Прекрасная головка Матасунты поднялась с выражением непреодолимого решения.
— Матушка, не обманывай себя и меня! Не о своем спасении дрожишь ты. Будь твоя жизнь в опасности, ты бы не унизилась до просьбы. Да и я, не колеблясь ни минуты, пожертвовала бы собой. Но ведь я знаю, что тебе угрожает потеря короны. И только для спасения этого ненавистного золотого символа власти я не сделаю ни шагу. Корона была тем Молохом, которому ты принесла в жертву любовь и счастье своего мужа, жизнь своего сына. Теперь ты хотела бы отдать этому идолу и сердце своей дочери. И ты думаешь, что я соглашусь на подобную жертву? Никогда, ни за что!
— Ты говоришь о любви, Матасунта, а между тем тебе чужда любовь, понятная даже тварям бессловесным, любовь к матери! — Голос Амаласунты звучал такой беспредельной грустью, что на глаза молодой девушки в первый раз навернулись слезы.
— Матушка, — произнесла она мягко, — послушай моего совета! Откажись от престола. Корона не принесла тебе счастья. Брось ее! Уедем из дворца. Будем жить друг для друга, как простые женщины. И тогда ты увидишь, умеет ли любить твоя дочь.
Как ужаленная ядовитой змеей, отшатнулась Амаласунта от своей прекрасной дочери.
— Замолчи, дерзкая и неблагодарная девчонка! — бешено вскрикнула она. — Я не хочу слышать ничего больше. Ты же выслушай мое последнее слово. Ты не хотела согласиться на просьбу матери, так повинуйся приказанию королевы. Как мать твоя, как королева готов и глава рода Амалунгов, я обязана беречь наше доброе имя от твоих диких выходок. Для этого я отсылаю тебя из Равенны, где ты находишься слишком близко от таинственного возлюбленного, имя которого ты, очевидно, стыдишься назвать. Ты поедешь во Флоренцию, к супруге герцога Гувтариса и выедешь завтра же. Я сама выберу твоих спутников, надежных людей, неспособных потворствовать твоим капризам. Во Флоренции ты встретишь графа Арахада и примешь его предложение! Ты примешь его, если не хочешь провести остаток жизни в монастыре.
— Лучше монастырь, чем измена своей любви, — кротко, но твердо прошептала Матасунта.
Правительница громко засмеялась недобрым смехом.
— Это легко сказать, но трудно сделать, душа моя, — насмешливо ответила она. — Время согнет тебя или сломает.
— Нет, матушка… Ничто и никогда не согнет твоей дочери, — все так же кротко произнесла красавица. — Если же судьба присудила мне сломиться, то… Дай Бог, чтобы тебе не пришлось пожалеть о том, что ты пожертвовала материнским долгом своему властолюбию.
Почтительно склонилась златокудрая головка перед правительницей, и сказочная красавица, гордость готского народа, медленно вышла из покоев матери…
Амаласунта осталась одна. По лицу ее пробежала тень…
Последние слова дочери упали на ее сердце как тяжелый и заслуженный упрек.
— Нет, не властолюбие руководит мной, — прошептала она, медленно подходя к громадному серебряному зеркалу, украшающему одну из стен роскошного покоя. — Чувство более высокое руководит моей волей: сознание моего права управлять готами, сознание уменья вести мой народ по пути славы и успехов… Да, я чувствую, что могла бы быть для моего народа тем же, чем был мой славный отец, хотя и на другом поприще… О, если бы только готы поняли меня. Если б они поверили тому, что для счастья родного народа, для спасения величия готов, я бы с радостью отдала и власть, и корону, и даже жизнь свою!
Правительница так глубоко задумалась над этим роковым вопросом, что не заметила, как снова приподнялась ковровая занавесь, только что опустившаяся за сказочной красавицей, ее дочерью, пропуская в комнату высокую, слегка сгорбленную фигуру старика, с бледным, утомленным, умным лицом и добрыми проницательными глазами.
— Привет тебе, государыня! — произнес Кассиодор глухим, точно надтреснувшим голосом, при звуке которого Амаласунта невольно побледнела.
— Кассиодор, ты? С какими вестями?
— С печальными, государыня, — тихо произнес старый друг и советник Теодорика.
Правительница гордо подняла голову. Наступала опасность. Ее энергия сразу вернулась к ней.
— Говори, старый друг. Я могу все выслушать! — произнесла она, опускаясь в кресло и милостивым знаком руки приглашая старика сесть напротив нее.
Но Кассиодор остался стоять. Торжественно и сурово заговорил он, глядя прямо в глаза правительнице.
— Государыня, я должен предложить тебе один вопрос. Прошу тебя, выслушай меня и ответь. Я думаю, что заслужил этой милости своей службой твоему отцу и тебе.
— Говори! — повторила Амаласунта. — Я знаю, что у меня нет друга вернее тебя, отец и учитель мой…
— Ты знаешь, государыня, — начал Кассиодор, — сколько лет служил я твоему отцу верой и правдой, Я, римлянин, служил готу, завоевателю, поработителю Рима. Но я видел, как мудр и справедлив был этот завоеватель, и понимал, что Италия должна была выбирать между двумя владыками, и я предпочитал рыцарски храбрых и великодушных воинов-готов лукавым, жадным и хитрым торговцам-византийцам, жестоким и безжалостным к побежденным. Я предпочел зависимость от великого Теодорика бесславному рабству, грозящему нам от Византии. И чем ближе узнавал я твоего великого отца, тем ниже преклонялся перед ним! О, мой возлюбленный государь! Ни одной несправедливости не сделал ты за свою долгую жизнь. Даже тогда, когда лилась кровь соотечественников и друзей моих Боэция и Симаха, я должен был сознаться, что смерть их была законной карой за измену, что приговор вынесен был правильно, справедливым судом… Я мог оплакивать смерть братьев моих, но не мог упрекнуть твоего отца ни в жестокости, ни в убийстве, как упрекают тебя, Амаласунта, твои подданные — готы. Я долго не хотел верить слухам. Ты знаешь, что меня не было в Равенне, когда была получена страшная весть об убийстве всех Балтов. Когда я вернулся после долгого отсутствия, то не знал, что отвечать на обвинения, сыплющиеся на тебя. Долго колебался я, боясь оскорбить тебя моими подозрениями. Но доказательства усиливаются, и моя совесть не дает мне покоя. И вот, я решился спросить у тебя откровенно, Амаласунта, ты ли послала убийц? Не сердись на меня, государыня. Никогда не усомнился бы я в тебе, если б не нашел тебя так страшно изменившейся. Так меняются только те, кому не дает покоя нечистая совесть.
Кассиодор запнулся и умолк.
Амаласунта нетерпеливо вскрикнула:
— К чему столько слов, Кассиодор? Ты государственный человек. Ты, учивший меня политической мудрости, ты называешь убийством то, что было лишь справедливой казнью?
Кассиодор всплеснул руками.
— Так значит, это правда! О, государыня, нет, не может быть… Ты хочешь наказать меня за мое сомнение… хочешь посмеяться над стариком? Умоляю тебя, перестань шутить так ужасно. На коленях прошу тебя, скажи мне, что ты не виновата в этих гнусных убийствах.
Правительница холодно взглянула на упавшего на колени старика, белая голова которого коснулась ковра у ее ног.
