Борис Дедюхин - Василий I. Книга 2
И, будто угадав ход мысли великого князя, Василий Румянцев обронил между прочим:
— В Москве рыбы много, однако не хватает все же… Надо везти ее и с Севера, и из Поволжья. У нас тут шибко богатые рыбные ловы и тони — не только в самой Волге, но и в речках Суре, Ветлуге, Унже, Керженце… Есть у нас такие рыбы, каких нигде больше не водится, белая семга-белорыбица, что вкуснее всякой красной, стерлядь особенная тоже, царская…
— Вот мы ее и попробуем у тебя, — решил Василий. — Здесь я жить буду, покуда в обратный путь не соберусь.
— Милости прошу, милости прошу! — обрадовался Румянцев.
Сделать дом боярина своим местопребыванием до отъезда в Москву Василий Дмитриевич наметил еще до начала обеда, сразу же, как только зашли сюда: был этот дом очень похож на поместье подмосковного боярина Красного-Снабди — тоже трехжильный, тоже с тремя крыльцами для троекратной встречи почетных гостей, тоже с навесами на кувшинообразных подпорках.
6Когда Василий сказал Румянцеву, что намерен сделать своим наместником Красного-Снабдю тот поначалу опечалился: видно, втайне надеялся сам стать первым лицом в Нижнем, но сам же сейчас и понял, что нельзя ему этот пост занимать, ибо слишком много будет у него явных и тайных врагов. Он обещал по-прежнему быть надежным доброхотом Москвы, обещался негласно помогать молодому московскому наместнику. А Снабдя и сам тоже оробел — слишком большое, сложное и неизведанное дело принимал на свои плечи. И тогда Василий решил временно двух наместников-«соправителей» оставить: кроме Владимира Даниловича еще и Дмитрия Александровича Всеволожа.
Самолично ставил великий князь всех казначеев и дьяков, которые будут ведать прибытком, всех тиунов и посельских, доводчиков, приставов и прочих пошлинных людей.
Не мог не побеседовать он напоследок с Иваном, с которым они мальчишками смертный ужас переживали в ордынском плену и отношения с которым складывались по-мальчишески же вздорными, вплоть до зуботычин и ругачки. Беспременно, будет Иван и сейчас ртачиться и дерзить себе во вред, а Василию хотелось бы, чтобы он кротко признал поражение свое и своего отца, тогда можно было бы как-то облегчить его участь, сделать для него что-нибудь доброе, например, наградить маленькой опричниной.
Спросил на пробу:
— Отец твой сказал, что я златом да серебром только ваше княжество на себя взял, ты тоже так думаешь?
— Так, а не инак! — предерзко выпалил Иван, прозванный Тугим Луком не за физическую могутность (был он хоть и не мозглей, но и не богатырем), а за то, что любил оттягивать тетиву ногой.
— Что ж… — раздумчиво и благодушно стал рассуждать Василий, — верно: деньги, взятые мною из великокняжеской казны, немало подсобили мне в переговорах с Тохтамышем. Но понять должен и то ты, что не в одних деньгах дело, а в том, что сила Москвы возросла многократно, и Орда знает это и не может с этим не считаться. Ведь если бы твой отец, или тверской князь, либо рязанский и любой другой русский великий князь привез бы еще больше моего злата да серебра, то, как думаешь, дал бы ему Тохтамыш ярлык?
Иван надулся, покраснел. Как хотелось бы ему сказать: да, дал бы и моему отцу он ярлык, но знал, что слишком очевидна правота Василия. И сказал только:
— Что же, боится он тебя нешто?
Василия это не смутило:
— Бояться — нет, не боится, однако на мою помощь все же рассчитывает.
— Это на какую же? — взметелился Иван.
— Орда уже не может справиться с ушкуйниками, которые во время своих набегов грабили татарских купцов по Волге и доходили до Булгар и Сарая. На вас надежды нет, проходят сквозь вас ушкуйники, как через пустоту.
— А ты надеешься сладить с ними?
— Еще проще, чем с вами…
Иван был сыном своего отца, таким же вспыльчивым и обидчивым, и он, как и Борис Константинович, решил утешиться дерзостью:
— В Орде ты меня осилил, потому что старше меня на целый год, а здесь твоя могута в татарском ярлыке. Но забыл ты, что нам Александр Невский заповедал (он ведь в нашем Городце предал свой дух Господу), он вот что сказал: «Не в силе Бог, а в правде». А правота — она что лихота, все одно наружу выйдет, погоди, вот ужо тебе… «Аще не избудет правда ваша паче книжник и фарисей, не внидите в царствие небесное».
— Довольно! Кто сердит, да не силен, тот сам себе враг: хотел я тебе послабление дать, а ты, как кутенок, на собственный хвост лаешь. Будешь заточен в Городце в том самом монастыре, где пращур мой Александр Невский истому после путешествия в Орду принял. А захочешь наружу выйти, дашь мне знать, так, мол, и так, я, Иван Тугой Лук, прошу простить мне мою кривду. — Малую надежду хотел оставить Василий давнему своему товарищу по. несчастью, но тот отказался от нее и, уходя, такое отмщение нашел.
— А Василий-то с Семеном хитрее тебя, в Орду умыкнулись!
Напоминание о побеге «суздальских Дмитриевичей», которые приходились Василию дядьками и которые столь же решительно, как и Борис Константинович с сыновьями, противились присоединению Нижегородского княжества к Москве, конечно же, было очень язвительным — расчетливый удар нанес Иван напоследок. Василий днесь еще организовал за ними погоню, но надежд на успех было мало.
Киприан попенял:
— Мягок ты, Василий Дмитриевич, не знаешь по молодости своих лет, что с неприятелем надо сразу же обойтись круто, может, даже сверх меры, но разом, в единый день. Одна обида, пусть очень большая, меньше озлобляет и скорее забывается, нежели много маленьких и каждодневных обид. А благодеяния, напротив, надо постепенно по губам подданных своих размазывать.
— Так византийские цари поступают? — вяло поинтересовался Василий.
Киприан вдохновился.
— Да!.. О да! Учиться тебе надобно у них. Дмитрий Иванович все по-европейски норовил, как ни наущал я его…
— Как это — «по-европейски»? — насторожился Василий.
— В латинянских странах сплошь двоевластие светские князья и короли соперничают с духовными владыками каждый первенствовать хочет А зачем? В Византии император при вступлении на престол получает чин диакона Благодаря этому он может участвовать в церковных соборах, диктовать на них свои решения Император, стало быть, является там для церкви высшим господином и хранителем веры Патриарх стоит на втором месте.
— Нешто ты бы на это согласился — вторым-то быть?
— Ты слушай… Император — венценосный самодержец, но — простой смертный человек, слабый и грешный. Патриарх может наложить на него церковное покаяние, закрыть вход в церковь, отказать в венчании или разводе. Без благословения патриарха армия не может идти в бой.
— Эка!.. А отец без твоего благословения повел полки за Дон. Пусть так и впредь будет, по-европейски…
— Нет! Не ты, так преемники твои поймут, что нельзя терпеть, чтобы язвы разъедали власть в государстве. Пойми, сын, положение твое таково, что ты должен готов быть в любой миг повернуться в любую сторону, глядя по тому, куда дует ветер, ты обязан при необходимости с легким сердцем вступить на путь зла. Кто же в таком случае позаботится о спасении души твоей?..
Не все из того, что настойчиво внушал пролазчивый Киприан, доходило до сердца Василия, но соображение о том, что грех за клятвопреступление, жестокость, вероломство может взять на себя кто-то другой, а он, князь, простой смертный человек, слабый и грешный, может, таким образом, не совеститься и не каяться, было соблазнительным.
Василий велел организовать новую погоню за бежавшими от его кары дядьками Василием и Семеном, а при поимке обойтись с ними круто, как с переветниками, умыслившими злое дело.
Многочисленные чада Василия Румянцева горланили новую скандовку:
Завтра встанем,
Завтра скажем
«Нынче праздник!»
Оголодавшие за пост ребятишки торопились, завтра лишь Рождественский сочельник.
В обратный путь из Нижнего Новгорода Василий Дмитриевич наметил выходить послезавтра — двадцать пятого декабря.
Этот праздничный день Рождества Христова был отмечен в летописном своде монахом Печерского монастыря как день черный — как конечный день истории некогда славной и могучей державы, основанной Андреем Боголюбским. Это понимал и чувствовал монах-книжник, чьей рукой водило высшее духовенство и великий князь; но что думал простой люд?
Василий возвращался домой, но возвращался не с чужбины, как месяц назад. Оглядываясь окрест себя, он не видел ничего ни чуждого, ни незнакомого, ни непонятного — Нижний Новгород был словно бы продолжением Москвы, частью, украйной ее.
Заснеженные улицы, избы, клети, терема. На карнизах домов, на ветках деревьев — куржа, что белые кружева на расшитом вороте у девицы, которая прошла быстрой походкой мимо, печатая следы узкими подошвами красных сапожек. Тихо утром возле домов. Где-то лает неохотно собака, запел и поперхнулся на морозе петух. Бабы у ворот, размахивая руками, посудачили недолго и разошлись.
