Вадим Полуян - Кровь боярина Кучки (В 2-х книгах)
Когда проснулся, княжич сидел на сундуке напротив. Ждал пробуждения, любуясь гостем.
- Ты… никуда… не уходил? - не поверил глазам Род.
- Ха! - сверкнул Чекман белыми зубами, - Я почти весь Киев обошёл. Все выведал. Все знаю.
- Что стало с убиенцем? - сел на одре Род.
- Голый труп проволокли сквозь Бабин торг к мраморной церкви Богородицы, - рассказывал Чекман. - Там собрались вокруг, смотрели, как невинные. Тысяцкий Лазарь им сказал: «Воля ваша исполнилась. Игорь мёртв. Погребём тело его». А они - представь себе: «Не мы убийцы, а Давыдовичи и сын Всеволодов. Бог и святая София защитили нашего князя Изяслава!» Дети, а? Потом на чьих-то дрогах повезли тело на Подол в церковь святого Михаила, что в Новгородской части. Там киевляне-новгородцы благоверно подходили, брали кровь его, куски одежд, коими сами перед тем покрыли. Говорили: «Это нам на исцеление и на спасение души». Вах-вах, какая страсть!
- Там были не те люди, что убили, - объяснил Род. - Убивали выпущенные преступным промыслом подстражники-злодеи.
- Это мне вневеды, - пожал плечами берендейский княжич. - А ещё вот что я узнал: Владимир, Лазарь и Рагуйло наблюдали за убийством из окна терема. Не дождались подмоги, порывались сами выскочить, да Улеб их не пустил. Ба-а-альшой хитрец этот Улеб!
В обсуждении случившегося прошла вечеря у хозяина и гостя. Род попросил постное, памятуя о пятнице.
- В пятницу… убивать! - не шёл у юноши кусок в горло.
- Нешто собаки знают пятницу? - с содроганьем вспоминал прошедший день Чекман.
Рано поутру княжич сопровождал Рода в Семеонов монастырь, где должно было состояться отпевание убитого. Сам берендей в церковь не пошёл, договорился ждать поблизости в корчме. Род у гроба встретил Михаля, лишённого нагрудных золотых цепей.
- Отпевать пришёл архимандрит Анания, - почтительно шептал боярин, - игумен Федоровского монастыря, где принял схиму убиенный.
- Попроси его принять меня по окончании обряда, - шепнул Род Михалю. - Мне весьма важно…
- Людие! - обратился к предстоящим горестный игумен, окончив панихиду. Не «братия и сестры», просто «людие». - Горе живущим ныне! - возопил он. - Горе веку суетному и сердцам жестоким!..
В этот миг, как совпадение с игуменской грозою, грохот грома потряс храм. Все собравшиеся с воплем пали ниц.
- Бедный мученик! - запричитала рядом с Родом женщина в монашьей понке. - «Полонён!» - воскликнет каждый полонённый, а «Убит!» - убитый - никогда!..
- Батюшка игумен ждёт тебя, - поднял юношу за локоть Михаль.
В пономарке на некрашеной затёртой лавке, опершись на посох, отдыхал старик, понурив чёрный клобук.
- Что тебе, пришлец? - поднял он на вошедшего тяжёлый взор.
- Прими, отче, в монастырь, - земно поклонился Род.
Не подняв его, не встав, игумен произнёс:
- О, времена соблазнов попустил Господь! Наведе на ны бесы и самого того злеца Сатану…
- Потому и жажду принять иноческий образ, - сам поднялся Род. - Чтобы избежать людских соблазнов…
- Руки их и ноги ослаблены к церквам, - словно не слыша, продолжал архимандрит, - на игрища и на пронырливые дела убыстрены…
- Суетный мир мне опостылел, - доверительно признался юноша.
- Сбыться пророчеству Исайи, - изрёк Анания. - Превратятся праздники ваши в плач и игрища ваши в сетования…
- Однако ты не отвечаешь мне, отец, - растерялся Род.
- Путь твой не в монастырь, а в блуд, - поднялся старец. - Тьма языческая ещё сильна в тебе, аки северная нощь.
Род подавил обиду и не сумел скрыть этого.
- Я тебе не верю, отче, - сказал он резко. - В лес, в отшельники уйду…
- Не гневи Бога, - вздохнул Анания и вышел из пономарки.
«За что ж он так меня? - сокрушался Род, покидая храм. - Что содеял я дурного? Или что-то натворю в будущем? О, жестокий старец! Букал тоже был суров, но по-отцовски!»
В корчме царили винные пары. Затуманенный Чекман сидел в углу. За сдвинутыми столами хмуро топили совесть в вине вчерашние вечники и толпёжники.
- Слушай, дорогой! Каются, окаянные, - зашептал Роду Чекман.
Скудобородый человек в рыженькой бекеше, явно тесной его мощному телу, видимо, пытался их успокоить.
- Вы, что ли, убивали? Вас подстрекали княжьи прихвостни. Владимир Мстиславич говорил бело, делал черно.
- А ты кто таков, чтоб судить Владимира? - спросил ражий мастеровой. - Гляжу, в Киеве ты неведом.
- Ведом кое-кому, - распахнул говорун бекешу. - Я Даньша Якшич, посадский из Ладоги. Часто гощу у вас в Новгородской части. Наблюдал вчера зорко, вот и сужу. Сам подумай: все ринулись к монастырю, а Владимир - вправо. Конный поспел к делу позже пеших. Как это понимать? Стражи у него тьма тьмущая, а явился один. Кмети подоспели к шапошному разбору. Полумёртвого схимника увезли на Мстиславов двор и исчезли. Во какие защитники! А кто сени разметал, вы? Нет, вы были в толпе за воротами. А кто волок голого убиенца на Бабин Торжок? Не вы, а лихие воры. Кто их из узилища выпустил? Кому больше всех Игорева смерть была нужна? А, кому? Досочиться можете?
- Да неужто князь Владимир о двух лицах? - всполохнулся киевлянин помоложе прочих.
Старшие молчали, морща лбы.
- У, шакал, не человек! - оскалился Чекман на Даньшу Якшича.
Род, тоже возмущённый наглой ложью, сунул в карман руку за платком, чтобы отереть внезапный пот, и тут же ощутил в пальцах кончик лезвия меча, даже укололся об него. Не иначе боль вернула в память заповедь Букала, очень подходящую к теперешнему часу: «Выяви ложь на конце меча». Он взглянул на ножны, свесившиеся с бедра Даньши Якшича, и подошёл к кабацким тризникам.
- Киевляне! - громко молвил Род. - Я, как и этот ведомец, из северных краёв. Вчера случайно оказался на месте гнусного деяния. В крови убитого нашёл вот это острие меча. Плохое лезвие, пройдя сквозь тело, воткнулось в камень и сломалось. Я безоружен, вы вооружены. Пусть каждый вынет и покажет меч. У кого сломан, тот убийца. Пусть первым обнажит свой меч приезжий ладожанин, - ткнул он в Якшича.
- Почему я? - побагровел недавний говорун.
- А почему не ты?.. Какое дело!.. Што так полохнулся? - зашумели киевляне.
Все как по приказу поднялись из-за стола. Кто-то помог упрямцу извлечь оружие из ножен. Лезвие сверкнуло на столе. Конец его был сломан. К нему зазубринка в зазубринку пришёлся впору тот обломыш с кровью, что держал для обозренья Род.
- Пошли, халдыга![366] - окружили владельца меча сумрачные тризники.
- Вы что? Вы что? - не своим голосом противился приговорённый.
Однако его вывели, отобрав меч.
- Ой, Рода! Ты обрёк убийцу на смерть, - порывисто дышал Чекман, с тревогой наблюдавший все случившееся.
- Мой грех, - опустил голову Род. - И моя правда.
Э, не кручинься, - тут же успокоил его княжич. - Это вовсе и не ладожанин, никакой не Даньша Якшич. Я его знаю. Это Кочкарь, пасынок боярина Улеба. Ой, зверюга!
Тем временем корчмарка выскочила и вернулась.
- Быть худу! Повезли куда-то связанного! - таращила она глаза.
Род и Чекман без лишних разговоров покинули корчму.
- Отчего этот Улебов наймит чернил Владимира, великокняжеского брата? - никак не понимал пытливый Род.
- Ха! Оттого что сам Улеб с великокняжеским сынком Мстиславом в дружбе. А Мстислав с Владимиром - враги, - объяснил всезнающий Чекман.
…Чуть позже, на изломе дня, два всадника покинули столицу через Софийские ворота. Тот, что на игреней кобылице, - с тороками у седла. А его спутник, обладатель вороного жеребца, вовсе без поклажи. Не доезжая Радосыни, обнялись.
- Опять прощаемся! А мог бы переночевать. Или тебе наш берендейский стол не по нутру?
- Все твоё мне по душе и по нутру, сердечный друг Чекман. Но повечер я уже буду в Городце. А далее - быстрей на север!
- Скоро в гости тебя ждать? Теперь верхом на птице Катаноше!
Род не ответил, разомкнув объятья. Издали в последний раз махнул рукой. Он уезжал, чтобы покинуть мир. Чтоб стать отшельником. Чтобы взойти на высоту Букала. Не с черным идолом Сварога, а с сияющей иконой и крестом. Букал внутри себя хранил свой крест, что здесь, под Киевом, вложил в него Гурий Мудрой. Род тоже понесёт тяжёлый крест затворничества. Монах Анания не разглядел в нем силы духа. Да сам-то он, воспитанник отшельника, в себе уверен. Вот почему Род искренне считал, что им с Чекманом больше не видать друг друга никогда. Как позже выяснилось, очень опрометчиво считал!
ВРАЧУ , ИСЦЕЛИСЯ САМ!
1
Три лета минуло с тех пор, как Род ушёл в затвор. По Днепру выше Смоленска, чуть ниже, пересекающей реку Старо-Русской дороги, выросла кельица на высоком берегу, скрытая густым подлесьем. Днепр здесь ещё невелик и скромен. Летом отшельник видел бойкие судёнышки, убегающие вниз или тяжко выгребающие вверх, но его не видели. Зимой здесь был санный путь по льду. Звенели источающие пар тройки, впряжённые то в каптан, то в утлый возок, а то просто в розвальни. Род их не наблюдал. Зимой прибрежная келья была пуста. Более основательную затворницу[367] возвёл он себе глубоко в лесу. «Мёртвый не без гроба, живой не без кельи», - приговаривал молодой отшельник, связывая в лапу рубленые дубовые венцы. Кельица получилась ладная, крепкая, как орех. В такой, зимуя, сам крепнешь ядрышком. Были бы дрова, да ветряная рыба, да дичь мороженая, да мёд. За сахарной головой и соляными каменьями приходилось на Катаноше добираться в сельцо Зарытое, что у самой Старо-Русской дороги. Тамошняя кутырка-лабазница почитала его за охотника-одинца и всякий раз уговаривала жениться, перечисляя зарытовских невест. Одинец неловко отшучивался: «Идучи на войну, молись; идучи в море, молись вдвое; хочешь жениться, молись втрое». И, возвращаясь в свою затворницу, клал земные поклоны перед иконой, умоляя, чтоб не являлась к нему Улита, которую еженощь видел во сне.
