Самуил Лурье - Изломанный аршин: трактат с примечаниями
Вот это и спасло репутацию Полевого от окончательной гибели: для многих сделалось очевидным, что человеку, который так старательно её уничтожает, верить нельзя.
Но у «Отечественных записок» прибавилось 700 подписчиков (пусть в Воронеже Кольцов удивляется: с чего бы это местная полиция рекомендует гражданам подписываться на лучший российский журнал, на самый передовой?) — а «Сын отечества» был обречён.
Впрочем, Полевого это почти не трогало. Он плохо себя чувствовал; подолгу болел; работал так же много, но значительно медленней. Перешёл на ставку зав. отделом (а главным редактором стал Никитенко). Всё забываю сказать: «Северной пчелой» Полевой руководил только несколько месяцев (потом рассорился с Булгариным, и тот опять забрал газету себе). Ну а «Сыном отечества», стало быть, — полтора года. Вот вам и лагерь реакции, вот вам и примкнул. Смирдин платил ему теперь только 7500; жить семье на эти деньги… впрочем, не будем повторяться. Был прожект: застраховать свою жизнь (на 40 000), — но все же понимали, сколько она стоит на самом деле. Был и другой прожект, более практичный: прочитать курс платных публичных лекций; это могло дать тысяч пять-шесть скоро. Но за разрешением обращаться надо было к Уварову. Пустой номер, но как же не попытаться. Хоть рекогносцировку провести.
1840. Сентября 13. Бенкендорф — Уварову:
«Литератор Николай Полевой, изъявив мне желание читать публично лекции о российской словесности, просил исходатайствовать ему на сiе дозволение. Предоставив г. Полевому обратиться по сему предмету по принадлежности к Вашему Высокопревосходительству, покорнейше прошу вас, милостивый государь, прежде чем изволите дать г. Полевому по просьбе его какое-либо разрешение, почтить меня на счёт оной словесным объяснением».
В переводе с канцелярского на бытовой: может, оставишь наконец человека в покое? он доходит уже.
Уваров ответил только через два месяца. Забавно, что за это время Белинский успел рассориться с Действительностью. Так и написал (Боткину, 4 октября):
«Проклинаю моё гнусное стремление к примирению с гнусною действительностию!»[50]
Ноября 15. Уваров — Бенкендорфу:
«Вследствие отношения Вашего Сиятельства от 13 прошлого сентября № 4620, по просьбе литератора Николая Полевого, о дозволении ему читать публичные лекции о российской словесности, я считаю долгом предварительно уведомить вас, милостивый государь, что г. Полевой известен по изданию в прошедшем десятилетии журнала Телеграф, на неблагонамеренное направление коего обращено было особое внимание и дальнейшее издание которого, вследствие Высочайшего соизволения, было прекращено.
Из сего, Ваше Сиятельство, изволите усмотреть, что едва ли удобно дозволить ныне г. Полевому чтение публичных лекций о русской словесности, долженствующих привлечь значительное число слушателей, без полного убеждения в совершенной благонадёжности его образа мыслей. Впрочем, если Ваше Сиятельство имеете положительные сведения, что г. Полевой переменил прежнее свое направление и в хорошем образе мыслей его нельзя более сомневаться, то, на основании вашего мнения, можно бы было дозволить ему беспрепятственно просимое чтение лекций».
В переводе на бытовой: или это ваш человек, и тогда в случае чего — вся ответственность на вас; или это человек не ваш — и тогда не суйтесь; оставьте его мне.
Бенкендорф сдался. И Полевого — сдал. Эта профессия рано или поздно превращается в характер. Будь ты хоть с Кассиопеи.
Ноября 20. Бенкендорф — Уварову:
«На отношение Вашего Высокопревосходительства от 15 сего ноября, № 1286, имею честь ответствовать Вам, милостивый государь, что, по изложенным в оном причинам, и я согласно с Вашим мнением полагаю, что литератору Полевому неудобно дозволять читать публичные лекции о российской словесности».
Он сдал Полевого, но не мог себе позволить уступить Уварову.
1841. Января 22. Бенкендорф — Полевому:
«Милостивый государь Николай Алексеевич!
Государь Император, узнав о болезненном положении Вашем и о некоторой степени нужды, в которой Вы находитесь, Всемилостивейше повелеть соизволил немедленно выдать Вам две тысячи рублей ассигнациями в единовременное вспомоществование. С особенным удовольствием извещая Вас о столь милостивом к Вам внимании Его императорского Величества и прилагая упомянутые 2 т. рублей, я искренне желаю, чтобы здоровье Ваше восстановилось для продолжения Ваших полезных трудов. С совершенным почтением имею честь быть, Милостивый государь, Ваш покорный слуга
Бенкендорф».
Полевой почему-то необыкновенно обрадовался этим несчастным двум тысячам, хотя они ну уж никак не могли его спасти. Он принял эту подачку за счастливое предзнаменование. Первым делом велел принести дров и развести камин. И сжёг все письма от людей, которые изъявляли ему свою дружбу, а после предали. Прошлое забыто. Жизнь пойдёт опять вверх. Бросить халтуру и подёнщину, написать наконец «Историю Петра Великого» — поймут! оценят! заплатят! Ничем не заниматься, кроме этого труда, только в самых необходимых размерах подёнщиной и халтурой — ради уплаты процентов по долгам, и чтобы оставалось на еду и одежду, и на дачу под Ораниенбаумом для младших, и чтобы платить за старших в Петершуле; продержаться, короче, ещё пару лет, — потом станет легче.
Узнав, что Белинский переменил отношение к Действительности, Боткин написал ему: давно бы так; и, кстати: если ты сам сознаёшь, что многие высказанные тобою мнения были несправедливы, — как насчет Н. А.? он, кажется, не сделал тебе ничего особенно худого; защищал какие-то ложные идеи — а разве ты не защищал? Кое в чём ты против него — как в случае с «Гамлетом» — чисто конкретно не прав; короче — не пора ли переменить гнев на милость?
Ответ Белинского ужасен.
У самого Шекспира вы не найдёте монолога, в котором ненависть была бы выражена сильней. Ни у Марата. Никто никогда никого не ненавидел так.
— Если бы я мог раздавить моею ногою Полевого, как гадину, — я не сделал бы этого только потому, что не захотел бы запачкать подошвы моего сапога. Это мерзавец, подлец первой степени: он друг Булгарина, protégé Греча (слышишь ли, не покровитель, а protégé Греча!), приятель Кукольника; бессовестный плут, завистник, низкопоклонник, дюжинный писака, покровитель посредственности, враг всего живого, талантливого. Знаю, что когда-то он имел значение, уважаю его за прежнее, но теперь — что он делает теперь? — пишет навыворот по-телеграфски, проповедует ту расейскую действительность, которую так энергически некогда преследовал, которой нанёс первые сильные удары. Я могу простить ему отсутствие эстетического чувства (которое не всем же даётся), могу простить искажение «Гамлета», «ведь-с Ромео-то и Юлия из слабых произведений Шекспира», грубое непонимание Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Марлинского (идола петербургских чиновников и образованных лакеев), глупое благоговение к реторической музе Державина и пр. и пр.; но для меня уже смешно, жалко и позорно видеть его фарисейско-патриотические, предательские драмы народные («Иголкина» и т. п.), его пошлые комедии и прочую сценическую дрянь, цену, которую он даёт вниманию и вызову ерыжной публики Александр-ы-нского театра, составленной из офицеров и чиновников; но положим, что и это можно извинить отсталостию, старостию, слабостию преклонных лет и пр.; но его дружба с подлецами, доносчиками, фискалами, площадными писаками, от которых гибнет наша литература, страждут истинные таланты и лишено силы всё благородное и честное, — нет, брат, если я встречусь с Полевым на том свете — и там отворочусь от него, если только не наплюю ему в рожу. Личных врагов прощу, с Булгариным скорее обнимусь, чем подам ему руку от души. Ты знаешь, имеет ли для меня какое-нибудь значение звание человека, — и только скот попрекнёт тебя купечеством, Кудрявцева и Красова — семинарством, Кирюшу — лакейством, но это потому, что ни в тебе, ни в них нет ни тени того, что составляет гнусную и подлую сущность русского купца, семинариста и лакейского сына; но почему же не клеймить человека его происхождением, когда в нём выразилась вся родовая гадость его происхождения? Нет, я с восторгом, с диким наслаждением читаю стихи:
Вот в порожней бочке винной
Целовальник Полевой,
Беспорточный и бесчинный.
Сталось что с его башкой?
Спесь с корыстью в ней столкнулись,
И от натиска сего
Вверх ногами повернулись
Ум и сердце у него.
Самохвал, завистник жалкий,
Надувало ремеслом,
Битый рюриковской палкой
И санскритским батожьём;
Подл, как раб, раздут, как барин,
Он, чтоб разом кончить речь,
Благороден, как Булгарин,
Бескорыстен так, как Греч.
Да, он подлец, по природе, и только ждал случая, чтобы снять с себя маску; переезд в Петербург был для него этим случаем. Не говори мне больше о нём — не кипяти и без того кипящей крови моей. Говорят, он недавно был болен водяною в голове (от подлых драм) — пусть заведутся черви в его мозгу, и издохнет он в муках — я рад буду… <…> И ты заступаешься за этого человека, ты (о верх наивности!) думаешь, что я скоро раскаюсь в своих нападках на него! Нет, я одного страстно желаю в отношении к нему: чтоб он валялся у меня в ногах, а я каблуком сапога размозжил бы его иссохшую, фарисейскую, жёлтую физиономию. Будь у меня 10 000 рублей денег — я имел бы полную возможность выполнить эту процессию.
