Михайло Старицкий - РУИНА
Чем больше говорил Самойлович, тем больше оживлялись лица его слушателей.
При последней же фразе Думитрашка не выдержал и, схватившись с места, вскрикнул громко:
— Хитро придумано, пес побери! Ведь так можно и самого дядьку лысого провести.
— Еще бы! — усмехнулся тонко Мокриевич. — Ведь думала об этом не порожняя голова.
Забела и Домонтович отнеслись также с величайшим одобрением к словам Самойловича.
— Так как же вы думаете, панове? — продолжал он дальше. — Если бы Москва знала обо всем этом, согласилась ли бы она принять под свою руку Дорошенко?
— Никогда! — воскликнули разом все собеседники.
— Так не наша ли святая обязанность предотвратить ее от погибели и подумать о спасении отчизны своей?
— Правда, святая правда! — ответили дружно все присутствующие.
— А только поверит ли Москва нашим словам и заботам об ее спасении? — заметил через минуту обозный Забела, обращая к Самойловичу многозначительный взгляд. — Ведь доказательств у нас нет!
Это замечание поразило неприятно Самойловича: действительно, до сих пор они добыли лишь такие сведения, которые уверили их самих в преступных сношениях Многогрешного с Дорошенко, но эти сведения не были убедительными для Москвы. Настоящих доказательств у них не было в руках.
Правда, Самойлович много надеялся на впечатление, произведенное на Танеева резкими словами гетмана, на заявление Неелова и других московских людей, но все- таки сознавал, что для доказательства измены в их руках не было осязательных данных.
Самойлович смутился, но не захотел обнаружить своего смущения перед говорящими.
— Не турбуйся, друже, — произнес он вслух, — сам гетман лучше всех убедит Москву своими речами в измене.
— А коли потребуют доказательств, — хихикнул злобно Райча, — так найдутся и свидки, и паперы.
— Верно! — заключили остальные.
— Так обсудим же, друзи, что кому взять на себя, — обратился ко всем Самойлович, — времени терять нельзя ни минуты, ибо враг силен.
Все принялись энергично обсуждать разные меры, которые нужно было принять сейчас же для того, чтобы разуверить Москву в искренности Дорошенко.
Решено было послать в Москву несколько доносов от совершенно различных лиц, но чтобы в каждом доносе точно был изложен план Дорошенко, который развил перед своими слушателями Самойлович.
Кроме того, решено было распускать исподволь всюду слухи, особенно среди московских стрельцов и начальников их, что к гетману от Дорошенко то и дело летают какие-то послы, а что Дорошенко уже совсем передался басурманам.
Сам Самойлович взял на себя труд разузнать истинное отношение Неелова к Многогрешному.
Заручиться согласием последнего было для него довольно важно, так как Неелов постоянно посылал свои отписки в Москву, в которых излагал положение дел на Украйне, и слова его в Москве имели большой вес и значение.
На другой день утром Самойлович отправился к гетману доложить о положении дел, какие он застал в Киеве.
Гетман встретил его весьма приветливо и тотчас же принялся расспрашивать о результатах его поездки.
Самойлович передал ему о разных бесчинствах, творимых ляхами вокруг святого города, причем преувеличивал все факты раза в три.
Кроме того, он сообщил гетману, что в Киеве поговаривают о решении Москвы в скором времени уступить навсегда Киев ляхам.
Последнее известие привело гетмана в исступленное бешенство. Забывая, что его может слышать Неелов, находившийся всегда в палатах гетмана, Многогрешный разразился страшно гневными речами против Москвы, Самойлович смиренно молчал и только иногда вставлял какое-нибудь тихое словцо, служившее будто бы для оправдания московских действий, а вместе с тем приводившее Многогрешного в еще большую ярость.
Наконец вспышка гетмана начала ослабевать, он приказал подать себе коня и в сопровождении казаков, мрачный и угрюмый, выехал со двора.
«Ну, теперь полетел на поле, не скоро вернется», — решил про себя Самойлович и отправился разыскивать Неелова.
В одном из гетманских покоев он и застал его. Неелов чрезвычайно обрадовался Самойловичу.
— А, пан генеральный судья! Каково здравствуешь, поживаешь? Мы уж тут соскучились без тебя! — приветствовал он его шумно.
— Спасибо за память, боярин… Живем помаленьку, молитвами святых угодников еще на земле держимся, а что тут, как у нас без меня, все ли благополучно?
Неелов осмотрелся подозрительно крутом и, убедившись в том, что они одни, наклонился к Самойловичу и произнес, понижая голос:
— Боюсь, как бы не было худа.
— Что там, боярин? От ляхов или татар зацепки какие пошли?
— Какие там ляхи и татаре! — Неелов махнул рукою и прибавил тихо: — А ты вот пожалуй ко мне, закусим маленько, потолкуем кой о чем: у меня-то дома повольнее.
— Ох, пане боярин, и рада б, как говорят у нас, душа в рай, да грехи не пускают. Боюсь, как бы гетман не доведался, да не умыслял бы лихого…
— Не бойся ничего, пане судья, — заключил Неелов, подымаясь с места. — Служи Москве верой и правдой, и служба твоя у нас забвенна не будет, а гетман уехал на поле, до утра не вернется. Приходи — ужо потолкуем с прохладой…
Самойлович охотно дал уговорить себя. Лишь только стемнело, он направился к Неелову.
После обильной закуски и выпивки собеседники разговорились.
— Что же тут случилось, боярин? — завел разговор Самойлович. — Налякал ты меня, ховай Боже, боярин, своими словами.
— Да вот все с гетманом неспокойно. Сам ты, пане судья, ведаешь, каково он с Танеевым обошелся негоже, а без тебя приезжал тут к нам из Москвы еще один посол, Михайло Савин, так с ним еще похуже того вышло.
И Неелов передал Самойловичу о том резком разговоре, который повел с Савиным гетман.
Самойлович молча слушал Неелова и с напускным сокрушением покачивал головой.
— Ох, ох! боярин! — произнес он со вздохом, когда последний умолкнул. — Вижу я, что дьявол уже вокруг сердца гетманского закинул сети.
— Видишь ли, побывали у Многогрешного послы от Дорошенка.
— Не может быть? —- изумился боярин.
— А так.
— Да кто же видел их?
— А вот кто: Думитрашка Райча, да Домонтович, да Мокриевич, да обозный Забела.
— Гм… — Неелов закусил бороду. — Все то враги гетманские… обидел их крепко Демьян… Может, они за то по злобе на него и свидетельствуют — Дорошенко не с чем присылаться к гетману.
Возражение Неелова смутило Самойловича, — что это переменилось здесь в его отсутствие? Неелов, такой доверчивый прежде, вдруг стал подозрителен, не доверяет свидетельству старшин…
— Конечно, обидел их гетман крепко, это верно; только не смущал их сердца лукавый давать за это на гетмана ложный извет, — ответил он. — Да и не одни они знали, что приезжали к гетману от Дорошенко послы. А еще раньше сего приезжал к Многогрешному чернец от Дорошенко, и сей чернец был даже у меня, и морочил, что будто приехал обнадежить гетмана в том, что Дорошенко не будет пускать татар чинить разорение на левом берегу. Я было и поверил. А как поехал вот теперь на правый берег, так и узнал, что чернец тот приезжал сюда недаром, а привозил он с собою письмо, и письмо то писано было закрытыми словами. Ведь Дорошенко поддался уже турецкому султану. А гетман все на Москву злым духом дышит… Боюсь, что этот злохитрый плевелосеятель Дорошенко уже втянул и нашего гетмана в сей богомерзкий союз.
— Нет, пане судья, — возразил Неелов, — напугали тебя там, на правом берегу, задаром. Что гетман мечется и злобствует, так это единственно от вина да от яростного нрава, а от Дорошенковых послов, коли они и приезжали сюда, — чуда никакого б не сталось. Что глядишь на меня? Не понимаешь, в чем дело? — продолжал Неелов, заметив немое изумление Самойловича. — Ан видишь ли, ездил ты на правый берег, да главного-то не доведался…
И Неелов произнес торжественно:
— Отвратился Дорошенко от басурманской прелести и к нам, к Москве, в подданство просится.
— И Москва примет его? — вскрикнул даже Самойлович.
— Что ж, Господь повелел всем прощать раскаявшихся грешников.
— Раскаявшихся, а не предателей! Ведь Дорошенко предать вас хочет! Он поддался уже туркскому султану и только хочет запутать Москву в страшную войну.
И Самойлович с жаром передал Неелову всю ту тонко сплетенную интригу, которую он измыслил на Дорошенко.
LVI
Неелов молча слушал Самойловича, покручивая бороду; но видно было, что слова генерального судьи не совсем убеждали его.
— Добро, добро, — произнес он раздумчиво, — хитро придумано, что говорить! Да только сплел это, должно, какой-либо плевелосеятель на погибель Дорошенко, — не мало ведь у него врагов!
— Да что ты, боярин! Говорю тебе, — все до сущего младенца знают уж на правом берегу, что Дорошенко поддался туркскому султану и поддался для погибели Москвы. Да коли бы не эта поддача басурману, сам посуди, разве говорил бы Многогрешный московским послам такие слова?
