Владимир Савченко - Отступник - драма Федора Раскольникова
- Не подгоняйте меня, - перебивая журналиста, говорил Раскольников. Не думайте, что так легко отказаться от взглядов и представлений, которые разделял десятки лет. Я признаю, многое нужно переосмыслить. И, поверьте, я это пытаюсь делать. Например… Вот вы заговорили о Ленине. Ленин и для меня загадка. Я бы хотел выяснить для себя его роль по крайней мере в некоторых обстоятельствах. Июль 17-го года. Брестский мир. Партийное строительство. Ведь именно он заложил те организационные структуры партии, которые с успехом использовал Сталин для своей диктатуры… Но о Ленине я пока не берусь судить. Может быть, позже. Теперь, полагаю, важнее сосредоточить внимание на диктатуре Сталина. Это важно для всех - белых, красных, розовых, большевиков, меньшевиков. Освободив страну от сталинского деспотизма, можно было бы и попытаться исправить ошибки большевизма, Октября. Повторю: не в большевизме опасность - в диктатуре Сталина. Опасность теперь уже глобальная…
- Вы верите в его сговор с Гитлером?
- Мы еще услышим о новом Брест-Литовске.
- Скажите, вы хорошо знали Бухарина?
- Да, близко знал…
Заговорили о Бухарине, о нэпе. Потом о Тухачевском, которым журналист интересовался особо. Журналист подтвердил, что они в "Последних новостях" действительно одно время связывали с Тухачевским возможность переворота в Советском Союзе.
Проговорили часа два. Когда расходились, Раскольников сообщил Кибальчичу, что на днях уезжает из Парижа, попросил разрешения через него держать связь с "Последними новостями". И попросил побывать на премьере "Робеспьера", которая вскоре должна была состояться в театре Святого Мартина, и написать ему о впечатлении от спектакля. Сам он, увы, вынужден был лишить себя этого удовольствия.
7И еще одна встреча случилась у него в эти дни - с человеком, которого он давно похоронил, человеком из такого далекого прошлого, что даже и не верилось, что оно, это прошлое, было когда-то.
Среди ходивших за ним по пятам агентов объявился новый человек, отличавшийся от своих товарищей манерой поведения. Он не лез на глаза, держался с крайней осторожностью, скрывая свое присутствие. Раскольников ни разу не столкнулся с ним лицом к лицу, собственно, ни разу и не увидел его, только лишь чувствовал иногда на себе его внимательный взгляд, его дыхание в затылок, а обнаружить не мог.
Но однажды тот сам себя обнаружил.
Раскольников возвращался домой поздно, стараясь держаться освещенной стороны улицы, чувствуя, что этот человек идет за ним. На улице не было ни души. Не оборачиваясь, остановился на перекрестке перед стеклянной витриной угловой аптеки, прямо под фонарем, сделав вид, что ищет что-то в карманах, рассчитывая, что агент, чтобы не выдать себя, пройдет мимо и тут его можно будет разглядеть. Но тот подошел к нему вплотную и остановился за его спиной. Сжимая в кармане пальто рукоятку револьвера, Раскольников быстро обернулся - перед ним стоял грузный мужчина в светлом плаще и светлой шляпе. Фигура и лицо его показались знакомыми. Вглядевшись, он вдруг узнал в нем Трофима Божко.
- Трофим? - спросил, не совсем уверенный.
- Да, Федор. Вот когда свиделись, - сказал Трофим спокойно.
- Но ты… Ты следил за мной? - спросил Раскольников.
- Следил.
- И… что ты намерен делать?
- Ничего, - усмехнулся Трофим. - Не беспокойся, я тебе не опасен.
- Но как же так? - не переставая удивляться, спрашивал Раскольников. Ты… агент НКВД?
- Не совсем, - снова усмехнулся Трофим. Оглянулся настороженно. Давай уйдем отсюда, с этой улицы. Поговорим, раз такая встреча.
- Давай поговорим.
Они ушли к парку, пустынному и темному, сквозь листья кленов едва пробивался свет высоких фонарей.
- А я тебя видел однажды в октябрьские дни, под Пулковом! - сказал Раскольников. - Я командовал отрядом моряков, а ты с казаками преследовал убегавших красногвардейцев. Я чуть не убил тебя тогда, у меня под рукой была трехдюймовка. Чуть не скомандовал: картечью, по группе казаков!
- Почему ж не скомандовал?
- Не знаю! Все было как во сне, - с отчаянием сказал Раскольников. Вся жизнь, Трофим, прошла как во сне. Вот и сейчас: ты не снишься мне?
- Нет.
- Как ты в Париже оказался? Погоди, я сам скажу. После Пулкова ты, натурально, летал в лебединой стае, как поется у Цветаевой, воевал против ненавистных большевиков, потом - Крым, Константинополь, Болгария. Помыкался на чужбине и потянуло на родину, домой, а путь домой известный. Так?
- Не совсем так. Я не мыкался. Жил на одной ферме под Лионом. Недурно жил. Мог бы сам стать фермером. Женился бы, натурализовался. Но потянуло домой, верно. Так потянуло, что все бросил, связался с организацией, которая, как мне сказали, помогает желающим вернуться в Россию. Оказалось, однако, все не так просто. Право на возвращение надо было заслужить. Меня использовали как агента внешнего наблюдения. Случайно объектом наблюдения оказался ты.
- Были и другие объекты?
- Нет, ты первый.
- Почему ты мне это открываешь?
- Потому, что не по мне это. Лучше удавиться.
- О чем же ты думал, когда соглашался?
- Як соглашався? Я ж не знав, шо надо робить. Дал подписку помогать товарищам. Дал и дал. Говорили: так полагается делать. Форма. А в чем будет заключаться та помощь, кто ж знал?
Он умолк.
- Сейчас читаю мемуары ваших генералов, - сказал Раскольников после паузы. - Как ты думаешь, почему белые проиграли гражданскую войну?
- Почему белые проиграли гражданскую войну? - повторил Трофим за Раскольниковым. - Почему проиграли, несмотря на то, что большинство населения было не на стороне красных?
- Да.
- Я отвечу. Я о том думав. Белое движение не було единым. С самого начала. Добровольческая армия, Украина, казачьи республики, сибирские правительства - все действовали врозь. А то и враждовали друг с другом. Краснов, путаясь з нимцами, не позволил Деникину соединиться с чехами. Чехи предали Колчака. А красные были едины. У красных была сильная центральная власть, о которой только рассуждали у белых.
- Да, мы были едины. А в итоге - тоже поражение.
- Красных объединяла сатанинская воля Ленина.
- Какая? Как ты сказал? Сатанинская?
- Другого слова не нахожу. Ну, нехай буде безумна. Как это по Чернышевскому: смешение ума с безумием. Не лозунги ж объединяли. Все ваши лозунги оказались фикцией. Кроме одного: грабь награбленное. Но на этом фундаменте не построишь гражданское общество.
- Да, на этом фундаменте не построишь, - согласился Раскольников, помолчав. Спросил: - Что ты собираешься делать?
- Уеду куда-нибудь. Тебе тоже следовало бы.
- Я знаю.
- Могли бы уехать вместе. В Америку. Помнишь, когда-то мечтали о крестьянской трудовой артели? Вдруг в Америке получилось бы?
- Нет, Трофим. Мне уезжать нельзя. Мне здесь надо рассчитаться за свою жизнь.
- Что ж, тогда - прощай?
- Прощай, Трофим.
Секунду они стояли в оцепенении, готовые броситься друг другу в объятия. Но вот Трофим развернулся и пошел прочь грузной походкой крестьянина. Ничего не осталось в нем от бравого казачьего офицера.
8Трофим исчез. Его заменили новым агентом, и слежка продолжалась прежним манером.
Уехали из Парижа в начале марта, обманув бдительность агентов-наблюдателей. Устроились в Жуанлепейне и сразу же принялись за дело. Раскольников писал, Муза печатала на машинке.
Начал Раскольников не с истории отставки, а с очерка, давно задуманного, о своих встречах со Сталиным в Москве в 30-х годах. Очерк неожиданно превратился в пространное повествование о Москве 35-36-го годов, туда вошли кремлевские встречи и встречи с писателями, дипломатами. В очерке воспроизводилась атмосфера страха и безнадежно сти, в которую успел загнать русскую интеллигенцию сталинский режим. Озаглавил повествование: "Кремль. Записки советского посланника". Когда Муза перепечатала, получилось больше полусотни страниц, для газеты многовато. Не стал никуда посылать, решил, что осенью, когда вернутся в Париж, отнесет в какой-нибудь журнал.
Статья об отставке вылилась неожиданно. Подстегнула кричащая весть из Москвы.
В один прекрасный день, действительно прекрасный, после нескольких дней ненастья, теплых обложных дождей, выносившихся с моря африканскими ветрами, небо очистилось, солнце буйно принялось выпаривать раскисшую землю, в такой-то день в газетах прочел Раскольников о состоявшемся 17 июля заседании Верховного суда СССР, который заочно судил его и объявил вне закона за то, что он "дезертировал с поста, перешел в лагерь врагов народа и отказался вернуться в СССР". Тут же сел за стол и написал заявление, в котором по пунктам опроверг выдвинутые против него обвинения. Назвав постановление суда издевательством над правосудием, сравнил его со всей практикой судебных преследований сталинского режима. "Это постановление лишний раз бросает свет на сталинскую юстицию, - писал он,- на инсценировку пресловутых процессов, наглядно показывая, как фабрикуются бесчисленные "враги народа" и какие основания достаточны Верховному суду, чтобы приговорить к высшей мере наказания…" В конце заявления потребовал пересмотра дела с предоставлением ему возможности защищаться.
