Октавиан Стампас - Рыцарь Христа
После еще двух попыток взять город приступом стало ясно, что нужны осадные башни и орудия, и Вермандуа отправился в Антиохию, где ему очень быстро удалось договориться с купцами из Англии и Генуи, чтобы они подвезли в Яффу все необходимые материалы. Катапульты и фрондиболы, принимавшие участие в обстреле Антиохии, были перевезены в гавань Святого Симеона, погружены на галеры и отправлены в порт, лежащий неподалеку от Иерусалима. После этого Вермандуа захворал и знает только, что галеры перевезли все необходимое в Яффу, откуда осадные механизмы и орудия были переправлены в лагерь под Иерусалимом.
— Это ужасно, — сказал я. — Подумать только, что бочка с греческим огнем может угодить в дом Тайной Вечери, а обломок скалы, выпущенный из катапульты, разрушить купол храма Гроба Господня.
— Что поделать, — вздохнул Гуго. — В противном случае нам остается только уйти восвояси и покрыться позором.
Обойдя Триполи и Акру и, в отличие от основного войска крестоносцев, не заблудившись в пустыне, наш маленький отряд за пять дней добрался до Иерусалима. Лагерь представлял собой нечто подобное лагерю под Антиохией. Когда мы подъезжали к нему, было затишье, и можно было рассмотреть город.
Вот он, Святой Град Иерусалим, к которому мы шли столько трудных месяцев, и который, вопреки множеству ожиданий, не являл собою ничего особенного — крыши домов, купола мечетей, минареты… Обычный мусульманский город. Но этот город был сердцем всего мира Христова, бьющимся где-то там, глубоко, спрятанным под крышами, куполами мечетей и минаретами.
— Говорят, что Гроб Господень где то во-о-он там, — сказал Гуго Вермандуа, указывая мне на скопление мусульманских куполов. — Но в общем, снаружи ничего не видно.
Еще большую досаду выражали остальные рыцари и особенно Ярослав и Олег, которые разочарованно сравнивали Иерусалим с Киевом, говоря, что Киев значительно краше и раз в десять шире. Действительно, весь Иерусалим по площади, должно быть, равнялся киевскому Детинцу. И все-таки, это был город нашей мечты, город нашей заветной цели, а значит, незачем было рассуждать, велик он или мал, красив или невзрачен. Мы стали спускаться с горы Радости в лагерь.
Гуго указал мне расположение моего отряда, и я поспешил туда, горя желанием поскорее увидеться с Аттилой.
— Боже мой! — закричал он по-венгерски, как только увидел меня. — Держите меня за ноги, чтоб я не взлетел на небо! Голубчик мой, граф Лунелинк фон Зегенгейм, вы ли это?
Соскочив с коня, я кинулся в его объятья, и он обдал меня крепкой смесью запахов лука, вина и пота.
Милый мой старикан, — шептал я ему, как ты? Как твоя рана? Тебя не ранили больше?
— Как бы не так, сударь, — отвечал он. — Проклятые басурмане не жалеют стрел на нас. Позавчера мне поцарапало икру на левой ноге. Что поделать, если у меня такие толстые икры, хорошо еще, что острие стрелы не было отравлено. Или меня уже не берут ихние чортовы яды. Как же вы вовремя подоспели! Ну теперь-то уж мы точно возьмем этот чор… то есть, этот святой Иерусалим. Завтра папский легат поведет нас крестным ходом вокруг всего города, а послезавтра будет решительный приступ, и если опять ничего не получится, то я уж и не знаю… Ну а вы-то как? Как там наш Вадьоношхаз? А ваша ненаглядная Адельгейда? А ваш батюшка, граф Георг фон Зегенгейм? Господи, как я рад, что мы с вами снова вместе! Здесь весело, вам понравится.
Наспех перекусив и вкратце поведав ему о своей поездке я отправился в ставку Годфруа Буйонского, где выслушал от него отчет о состоянии дел и принес свои глубочайшие извинения за то, что так поздно явился в воинский стан. Годфруа настолько рад был моему появлению, что простил мне мое длительное дезертирство. Он пригласил меня провести вечер в его палатке, но я предпочел произвести тщательный осмотр своего отряда, а вечером, полулежа в палатке Аттилы, пил вино и слушал его болтовню, которая, не успев еще мне прескучить, звучала, как божественная музыка.
— Честно говоря, — признавался Аттила, — я и сам чуть было не опоздал и всего за несколько дней явился в Антиохию до начала похода. Вы видите эти мои доспехи, которыми снарядила меня наша милая Елена? Мне их и надевать-то боязно, я в них такой благородный рыцарь, что прямо фу ты, ну ты! Совестно даже, ей Богу. Был и меч, но он мне показался легковат, и я продал его прямо в Антиохии, а себе купил чуток потяжелее. Шли мы сюда, шли, насилу дошли. Пекло невообразимое, прямо как когда мы из Никеи двигались в Дорилей. В дороге благородные рыцари, как водится, переругались между собой, французишка Раймунд пошел своей дорогой, норманнишки двинулись как им заблагорассудилось, а в результате мы с Годфруа и Боэмунд подошли почти одновременно и сразу бросились на приступ, желая обстряпать все дело сами, покуда не явился тулузец. Нам, как водится, показали огромный кукиш и попросили немножко позагорать на окрестных просторах. С тех пор мы и загораем, как видите. Все бы ничего, да воды здесь совсем нету. Смешно сказать — вина больше чем пресной воды. Говорят, у нас в Вадьоношхазе, еще когда я был маленький, а вы то и подавно не помните, жил пастух Миклош, который вообще не пил ничего, в чем бы не содержался хмельной огонек. Даже от слабого пива его сразу рвало, а выпьет браги или крепкого вина — и ему никакого другого напитка не требуется. Стадо его очень даже слушалось, и ни разу не было, чтоб пастух Миклош потерял корову или овцу. Он какой-то особенный свист имел, так что мог прикорнуть под деревцем, хлебнув из фляги, а потом как проснется, как свистнет, все стадо к нему бежит во все лопатки, а волки этого свиста боялись и за милю обходили Миклоша стороной, а то и за две мили. Дедушка ваш, Фаркаш Вадьоношхази, очень его ценил, и благодаря множеству подарков, дом у Миклоша был хороший, хотя и пить вина ему приходилось много. Но однажды бес все же попутал пастуха. Случилось это так. Как то раз, выпив накануне больше, чем надо, сладкой вишневой наливки, отправился Миклош пасти стадо. Что такое? Смотрит, а среди знакомых ему коров какой-то незнакомый полосатый бык разгуливает. И как-то нехорошо этот бык на Миклоша поглядывает. Ну да шут с ним, прилег пастух соснуть, просыпается, а бык полосатый над ним склонился и внимательно его разглядывает. «Тебе чего?» — спросил Миклош быка. «А ничего», — отвечает вдруг бык. «Как, то есть, ничего?» — спрашивает Миклош. «А вот так, ничего», — отвечает бык. «Пошел отсюда! И запомни: быки не разговаривают» — отмахнулся от странного быка Миклош, а бык и говорит: «А я вовсе и не бык, Миклош, я — чорт полосатый и, как видишь, с рогами». «Чо-орт?» — вскочил тут пастух и задрожал от страха. «Чорт», — отвечает чорт. — «А что тут такого? Пришел к тебе меняться. Давай, ты мне отдашь свой замечательный свист, а я тебе за это выхлопочу такое местечко в пекле, где особо не печет и не жарит, а так же тепло и приятно, как здесь, в этом лесочке». «А что я буду без своего свиста на этом свете делать? — спрашивает Миклош. „Жди, пока тебя черти на тот свет загребут. Намыкаешься, пока окочуришься“. „Нет, не желаю я меняться“. „А не желаешь меняться, давай соревноваться“, — настаивает полосатый.
«Смотря как», — говорит пастух. «А кто кого перепьет, кто больше вина выпьет», — отвечает чорт. «Да где же мы здесь вина-то столько возьмем, чтобы ты меня перепил?» — усмехнулся Миклош. «Уж в этом-то нет нужды, — усмехнулся в свою очередь бык из преисподней. — Сколько надо — доставлю. На то я и чорт». И впрямь, смотрит Миклош, а на поляне целая бочка красного покольварского откуда ни возьмись появилась. Тут он задумался. «Что ж, — думает, — авось да перепью супостата. Вон, про цыгана Бамбулешку тоже говаривали, что он с самим чортом соревновался и перепил его, а я, бывалоча, куда больше Бамбулешки мог выпить. И куда это тот поганый Бамбулешка девался потом? Однако, не помешает заручиться хорошим местечком в пекле. Вдруг да в рай не попадешь? Была не была!» Хлопнули они по рукам и стали пить. Пьют-пьют, никак не свалятся, ни то, ни другой. Миклош — стакан, и чорт — стакан. Миклош ковшик, и чорт ковшик. Миклош бадейку, и чорт — бадейку. День пили, второй пили, на третий Миклош чувствует, что падает. Тут только он смекнул, что Бамбулешка, может быть, с каким-нибудь завалящим чортом соревновался, а ему, Миклошу, бык достался. Кто ж быка-то перепьет! С этою горькой мыслью Миклош хлоп на землю, да и отрубился. И долго он спал. Проснулся и ничего не помнит. Голова раскалывается, в глазах круги мелькают. Делать нечего, надо стадо свистать, Только как ни пытается Миклош, а нет у него свиста. Что такое? Пропал свист, ну хоть ты тресни. Ходит он ходит и нигде не может найти ни одной коровы, ни одной овцы или барана, только в кустах мелькнуло что-то полосатое, и тут вдруг вспомнилось ему страшное соревнование. Опамятовался Миклош, стал призывать Иисуса Христа и Богородицу, но разве ж они помогают таким, которые чертям свой свист на пропой проигрывают? Взмолился тогда Миклош самому Вельзевулу. Приходит к нему Вельзевул. «Чего тебе надобно, дурачина?» «Хочу, — говорит Миклош, — снова соревноваться кто кого перепьет, но чтобы теперь по-честному, а то разве же так годится? Разве можно быка подсовывать?» «Ладно, — говорит Вельзевул, — будет тебе другой соперник. Мышь тебя устроит?» «Вполне», — обрадовался пастух, а сам думает: «Видать они там в аду все здорово перепились, обмывая его свист, раз на такие глупости пускаются!» «Но только вот наше условие, — говорит Вельзевул. — Если выиграешь, возвратим тебе свист, а если проиграешь, заберем у тебя твою бессмертную душу. Согласен?» «Согласен, — отвечает Миклош, — но и мое условие учтите: все же, если проиграю и загублю душу, обеспечьте мне в пекле местечко пусть не прохладное, но хотя бы не самое жаркое». Согласился Вельзевул. Тотчас же откуда ни возьмись появилась бочка ердегварского темного вина, а из травы вылезла полосатая мышка и стала пить на перегонки с Миклошом, да только и на сей раз перепил чорт Миклоша. Падая без чувств, успел он вспомнить и сказку про то, как мышь упала в море и стала тонуть, но вдруг сообразила, как спастись, выпила все море, вылезла на берег, а с берега спокойненько пописала. Поздно понял пастух, что с чортом нельзя никак соревноваться, а надо просто сказать ему: «Изыди!» и трижды осенить крестным знамением.
