Сергей Бородин - Тамерлан
— Уйди отсюда.
— Я его сын, я отслужу, я искуплю!
— Уйди! — сказал Тимур с той хрипотцой, предвещавшей приближение гнева, при которой ни спорить, ни просить не смел никто.
Халиль замолчал, но не ушёл. Даже не отодвинулся, может быть готовясь на какой-то последний отчаянный, пусть даже бесполезный шаг.
Повернувшись на коне, есаул с седла поклонился в сторону Тимура и поднял над головой жёлтую трубочку указа.
Тимур ответил, показав есаулу раскрытую ладонь и разрезав ею воздух перед собой.
Палачи приступили к своему делу.
Тимур видел, как задрожала макушка Мираншаха, когда повергнутым на колени двоим передним преступникам ссекли головы, а тела их прижали к земле, чтобы кровь не разбрызгивать в стороны.
По неприметному каменному стоку потекла тёмная медленная струя, и Мираншах задрожал мелкой дрожью, может быть от зимнего холода, при котором впервые ему случилось стоять в одном тонком халате.
Едва отволокли первых двоих, поставили на колени следующих.
Была такая тишина, что Мираншах услышал, как срубленные головы стукнулись о камни, откатываясь.
Так, пару за парой, палачи привычно одних отволакивали, других ставили на колени, а тёмная струя всё дальше лениво ползла по стоку, которого и не замечали прежде, скача на гордых конях, Мираншаховы царедворцы.
Мираншах упал бы, но чуткие палачи успели подхватить его под локти. Он опомнился и снова стоял, как в чаду видя площадь, людей, пляшущую лошадь есаула.
Только раз мелькнула ясная мысль:
«Если б мне прежде знать, какой негодяй мой есаул!»
Ему тогда на мгновенье показалось, что, раскуси он есаула прежде, было бы предотвращено всё, что случилось теперь.
Но всё это тут же и позабылось, заслонённое происходящим, вытеснившим из головы все мысли, все рассуждения: поставили последнего, для которого не нашлось пары. Те сгинули молча, обомлев, а этот что-то воскликнул, повернувшись к есаулу, и видно, есаула его восклицание кольнуло, есаул так хлестнул свою лошадь, что она присела.
От этого удара сознание Мираншаха прояснилось.
— Что же? Теперь… я?
Палачи взялись за локти царевича.
Халиль рванулся к самому краю галереи, готовый, может быть, спрыгнуть вниз. Шах-Мелик ловко схватил рукав Халиля и дёрнул к себе. Не ожидавший этого рывка, Халиль пошатнулся и, ударившись спиной о грудь Шах-Мелика, выпрямился. Тотчас лёгкая, ласковая ладонь погладила руку Халиля.
— Отвернись, Улугбек! — глухо отозвался Халиль и прижал к себе лицо мальчика.
Но палачи вели Мираншаха не к стоку, где, как вал, лежали тела казнённых, тесно одно к одному, а повели его назад, к воротам дворца.
Сейид Береке облегчённо вздохнул, и Шейх-Нур-аддин ответил сейиду повеселевшим взглядом: Мираншах отбыл своё наказание.
Мираншаха по ступенькам провели на галерею и попытались поставить на колени перед отцом. Но Мираншах тяжело весь повалился к ногам Тимура.
— Ну? Насмотрелся?
— Отец!
— То-то!
И повелитель пошёл в залы дворца, а за ним и остальные, стараясь подальше обойти валявшегося на их пути Мираншаха.
Над отцом опустился Халиль-Султан и помог низвергнутому правителю подняться. Это было нелегко, хотя Мираншах сам делал усилия, чтобы встать. Наконец с помощью стражей его снова поставили.
Отдышавшись, Мираншах тихо сказал Халилю:
— Видел? Как хорошо, как это хорошо он придумал.
— Что, отец?
— Когда он их казнил, они так и не узнали. А то как бы стыдно мне было! Поберёг меня от стыда, как хорошо!
— Не понимаю, отец!
— Если б они знали, что их порежут, а меня нет, вот они злились бы! Вот бы обо мне думали. А так они и не поняли. Ловко? Думали, вслед за ними и меня!.. Дураки!
И Мираншах рассмеялся.
Халиль смотрел на рослого, рыхлого, обросшего щетиной, снова самодовольного человека: «Мой отец!»
Но это сознание шло не от сердца, — он не рос, не живал у отца, не слыхивал от него ни ласковых слов, ни заботливых наставлений, ни проборок.
Когда позже просто, но чисто одетого, вымытого, выбритого Мираншаха снова привели к Тимуру, Тимур долго разглядывал сына, опускавшего глаза и напускавшего на себя, а может быть и переживавшего раскаяние и сокрушение.
— Ну?
— Вот он я, отец.
— Что будешь делать?
— Ваша воля, отец.
— Здесь тебе делать нечего.
— Я понимаю, отец.
— То-то.
Тимур опять молчал, глядя на сына, будто прицеливался, медля спустить стрелу.
— Поезжай!
— А куда?
— Тихое место — город Рей.
— Купцы там… Я с них большую подать взыскал. Опасно мне там, отец.
— Они рады будут.
— Это чему же, отец?
— Виду твоему. «Вот, скажут, лез на коня, а влез под коня!» Срам!
— Уж лучше куда-нибудь…
— Нет, туда, — там смирней будешь, среди пустого базара.
— Отец!
— Собирайся! И живо; я велел твоему наставнику до свету лошадей приготовить.
— Да уж темнеет!
— Поспеешь. Есаул твой теперь твоим наставником будет, атабегом, а сыновей своих всех тут оставь, со мной.
— Меньшому четвёртый год всего!..
— И хорошо: в голове мусора меньше. Ступай, сбирайся.
— А нельзя ли…
— Ступай!
По-прежнему дробно переставляя тяжёлые ноги, но с гордо вскинутой головой, Мираншах пошёл мимо сторонившихся вельмож. У двери он было остановился, словно надумал что-то возразить отцу или спросить о чём-то.
Он неповоротливо обернулся, но увидел лишь тёмный, весь в лиловых морщинах лоб отца, погруженного уже в какие-то другие заботы.
Потоптавшись, Мираншах не посмел вернуться, вышел за дверь, и больше он уже никогда не видел своего отца — амира Тимура Гурагана.
Ещё стуча колёсами по камням, немногочисленные арбы Мираншаха двигались к выезду из города, ещё закрыт был базар и сонные муллы шли в мечети к первой молитве, а Тимур уже вызвал к себе старшего из сыновей Мираншаха мирзу Абу-Бекра.
Царевич, едва проводив родителей в изгнание, был застигнут врасплох зовом деда. Хотелось побыть одному, свыкнуться с внезапной разлукой, поговорить с Халилем, который хотя на целых три года был моложе, но к деду был ближе и лучше знал, чем грозит их семье всё случившееся за эти дни.
Он пошёл на зов невесело, предчувствуя новые козни от безжалостного деда, боясь его и сердясь на него за расправу с отцом.
Воины, неся перед собой светильники, шли по тёмным предрассветным залам так быстро, что Абу-Бекр не мог замедлить шагов, подумать, зачем, для каких новых огорчений, идёт к той угловой комнате, где всего несколько дней назад отец беззаботно беседовал с историками или рассматривал книги, исполненные лучшими переписчиками царства Хулагу.
Сухощавый и плечистый, как дед, но ростом не столь высокий, длиннолицый и густобровый, как мать, Абу-Бекр поневоле торопливо шёл следом за воинами, слегка ссутулившись, опустив глаза, оправляя молодую пушистую бородку.
Он приметил, что, всегда такой нарядный и уютный, их дом теперь похож на какой-то склад или кладовую, где все вещи свалены грудами у стен, а ковры скатаны или сложены.
«Всё уже подсчитал. Мог бы снова расставить по местам!.. — думал Абу-Бекр. — Что-то ещё готовит. Поджечь, что ли, надумал? Немало на своём веку пожёг».
И вдруг яркое пламя ударило ему в лицо: десятки светильников пылали.
Воины раздвинулись, и за дверью он увидел деда, склонённого над искусно изукрашенной книгой. Дед продолжал разглядывать тонкие узоры, обрамлявшие, как лентой, каждую страницу рукописи.
«Золото, лазурь, киноварь. Переписчик из Тебриза. История Рашид-аддина!» — узнал Абу-Бекр и увидел в нишах по стенам остальные книги отцовского книгохранилища.
«И это отцу не отдал! А сам неграмотен!» — думал Абу-Бекр, ожидая у порога, пока дед заметит его.
Тимур поднял глаза и дружелюбно спросил:
— Проводил?
— Сейчас уехали.
— Я им дал охрану, не бойся.
— Ваша страна хорошо охраняется, дедушка.
— Надо говорить «ваша страна». Что ты, чужой, что ли?
— У нас здесь не всегда безопасно.
— Почему?
— Край государства. Непокорные народы вокруг. Покорённая земля, не своё Междуречье!
— Потвёрже правь, настанет тишина, послушание, безопасная жизнь. А непокорных покорять надо.
— Их во сто раз больше, чем было у нас воинов.
Сотня хороших воинов всегда сильней тысячи мятежников.
— С мятежниками-то мы управлялись.
— Когда чужой народ молчит, а дань платит плохо, когда на своём месте своим трудом силы и сокровища копит, хоть он и молчит, а это опасней мятежа. Чужому народу не давай покоя. Дай ему поправиться, снова его обстриги. Постриг, — дай ему волю, дай покой, но глаз с него не спускай; поправится, опять обстриги, но помни: спешить — невыгодно, опоздать опасно. Вот так правь, тогда я тебя любить буду.
