Анатолий Марченко - За Россию - до конца
— Всыпать мальчишкам по десятку розог и отпустить!
После выхода в отставку в шестьдесят четыре года он вскоре женился вторым браком на двадцатишестилетней польке Елизавете Фёдоровне Вржесинской, она-то и была матерью Антона. Первая жена Ивана Ефимовича умерла.
Мать была из города Стрельно, из семьи обедневших мелких землевладельцев. Шляхетских кровей в ней не было, но тем не менее она обладала чувством высокого национального достоинства, была истовой католичкой, гордилась своим происхождением и не признавала другого языка, кроме польского. И вышло в семье так, что Антон говорил с отцом по-русски, а с матерью — по-польски. С отцом Антон ходил в полковую церковь, и хотя она была довольно убогой, чувствовал, что всё здесь — своё. А мать водила его в костёл, где для него было просто интересное зрелище, не вызывающее особых чувств. Так он и сформировался, несмотря на католическое влияние, как православный христианин.
...В бессонные ночи Антон Иванович мысленно переносился в убогую квартирку в доме на Пекарской улице: две комнаты, тёмный чуланчик и кухня. Одна комната считалась «парадной», для приёма гостей, в другой, тёмной комнатушке была спальня, где спали все трое. Дед спал в чуланчике, а нянька — на кухне. Воспоминания эти вызывали у Антона Ивановича горькую улыбку: так всю жизнь, и на родине, и теперь, в эмиграции, промыкался он по чужим углам, никогда не имея не только собственного имения или дома, но даже квартиры. О том, как жили его родители — на грани нищеты, — не хотелось и вспоминать.
Из-за скудости средств отец решил отдать Антона не в гимназию, а в реальное училище. При этом старался не говорить о своей бедности, обосновывал преимущества реального училища так:
— Реальное — это, брат ты мой, не гимназия. В гимназии чистоплюев готовят, там чёрт-те что зубрят, всяческую латинскую и греческую ересь, одно сплошное витание в облаках. И вырастают там всякие философы, болтуны и недотёпы, что такое жизнь — не ведающие. А реальное — это, братец ты мой, сила! Их не зря немчура ещё в прошлом веке придумала. Тут тебе и математика, и физика, и химия, и космография! — Что собой представляет космография, Иван Ефимович, разумеется, не ведал, но произносил это слово с таким значением, будто сам достиг в сем предмете невиданного совершенства. — К тому же рисование и черчение — всё, что для жизни необходимо, для того чтобы строить, а не заниматься праздными мечтаниями и прочей чертовщиной.
А там, глядишь, в инженеры выйдешь, коль дурака валять не будешь.
Антон, прилежно выслушав все эти доводы, спокойно, но решительно отвечал:
— Нет, отец, инженерство — это не по мне. Я хочу как ты — в армии служить.
Отец для порядка в недоумении разводил руками, про себя же выбор сына одобрял.
Антон ещё больше стал гордиться отцом, когда тот уже почти в семьдесят лет запросился вдруг на русско-турецкую войну. Тайком от жены направил прошение о возвращении на военную службу. Прошение было удовлетворено: майору Деникину было предписано отправиться в крепость Новогеоргиевск для формирования запасного батальона, чтобы затем отправиться воевать с турками.
Елизавета Фёдоровна вспылила:
— И как ты мог, Ефимыч, не сказав ни слова... Боже мой. Да куда тебе, старику!
В реальное училище Антон ходил в мундирчике, сшитом из старого отцовского сюртука, но мальчик не горевал, жил мечтой: стану офицером — будет у меня и красивая форма, и верховая лошадь. В училищном буфете вечно полуголодный Антон жадно вдыхал запах сарделек, недоступных ему. Но он верил, что придёт время, и он сможет лакомиться сардельками, а может, ещё чем-то и повкуснее.
Обстановка в реальном училище была непростой. Петербург напирал на русификацию, поляки этому всячески сопротивлялись. Польский язык считался необязательным, экзамена по нему не проводилось, более того, в стенах училища было строжайше запрещено говорить по-польски. Впоследствии Деникин оценивал это так: «Петербург перетягивает струны». Правда, на самом деле строгих и бездумных запретов этих почти никто не придерживался. Польские ученики никогда не говорили между собой по-русски.
...Вспоминая всё это, Антон Иванович как-то раз против своей воли начал сравнивать политику русификации с политикой полонизации. И чтобы не забыть своих мыслей, встал с кровати, тихонько, чтобы не потревожить Ксению Васильевну, прошёл к письменному столу и стал записывать:
«Эти перлы русификации бледнеют совершенно, если перелистать несколько страниц истории, перед жестоким и диким прессом полонизации, придавившей впоследствии русские земли, отошедшие к Польше по Рижскому договору 1921 года. Поляки начали искоренять в них всякие признаки русской культуры и гражданственности, упразднили вовсе русскую школу и особенно ополчились на Русскую Церковь. Польский язык стал официальным в её делопроизводстве, в преподавании Закона Божия, в церковных проповедях и местами — богослужении. Мало того, началось закрытие и разрушение православных храмов: Варшавский собор — художественный образец русского зодчества был взорван; в течение одного месяца в 1937 году было разрушено правительственными агентами 114 православных церквей — с кощунственным поруганием святынь, с насилиями и арестами священников и верных прихожан. Сам примас Польши в день Святой Пасхи в архипастырском послании призывал католиков в борьбе с православием «идти следами фанатических безумцев апостольских»...»
Антон в общении с соучениками нашёл «золотую середину»: с поляками стал говорить по-польски, с русскими, которых в каждом классе было всего три-четыре человека, — по-русски. Половина населения городка состояла из евреев, в руках которых сосредоточивалась вся городская торговля. И всё же евреев в училище было мало, так как даже состоятельные родители предпочитали, чтобы их дети ограничивались учением в «хедер» — в специальной еврейской талмудистской школе. Антону было по душе то, что вражды в училище между поляками, русскими и евреями не было.
...Снова улёгшись в постель, Антон Иванович вспомнил, каковы были его духовные искания в годы отрочества и юности. И даже сейчас подивился, что после многих колебаний и сомнений вдруг в одну ночь пришёл к окончательному решению: «Человек — существо трёх измерений — не в силах осознать высшие законы бытия и творения, поэтому я отметаю звериную психологию Ветхого Завета, но всецело приемлю христианство и православие. С этим был, с этим и кончаю лета живота своего». Он подумал об этом сейчас с чувством исполненного долга.
В реальном училище, несмотря на всяческие запреты, жизнь была вольной. Семиклассники вне училища ходили в штатском платье, заглядывали в рестораны, частенько гуляли в городском парке после разрешённого времени, а бывало, что и вступали в словесные дуэли с учителями.
Когда Антону исполнилось восемь лет, произошло событие, которое запомнилось ему навсегда. Император Александр II возвращался из зарубежной поездки, и поезд его на несколько минут остановился во Влоцлавске. Встречали его самые именитые граждане города, этой чести был удостоен и отец Антона. Иван Ефимович конечно же взял сынишку с собой. Антон прямо-таки мистически обожал царя и потому весь сиял от радости. Особую гордость вызвало в нём то, что на перроне, кроме него, детей больше не было.
Медленно и степенно, отдуваясь клубами пара, поезд подошёл к платформе. И тут в открытом окне вагона Антон увидел государя! Сердце его трепетно вздрогнуло. Царь приветливо что-то говорил встречавшим. Иван Ефимович вытянулся во фрунт и взял под козырёк. Возбуждённый Антон не спускал глаз с государя и даже забыл снять фуражку.
Когда царский поезд скрылся из виду, кто-то из знакомых подошёл к Ивану Ефимовичу:
— Что это, Иван Ефимович, сынишка ваш непочтителен к государю? Так шапки и не снял.
Иван Ефимович озадаченно молчал, не зная, что ответить, и густо покраснел. Антон едва не провалился сквозь землю от нахлынувшего на него стыда. Пожалуй, сейчас на всей земле не было мальчишки несчастнее, чем он. А вдруг узнают сверстники — заклюют, засмеют...
А потом пришла трагическая весть: 1 марта 1881 года император Александр II был злодейски убит. Жители городка были в шоке. На улицах появились конные уланские патрули, по ночам долго не спавший Антон с тревогой вслушивался в цокот копыт по булыжной мостовой. Из уст в уста передавали слова, сочинённые каким-то польским поэтом:
Тихо вшендзе, глухо вшендзе,
Цо то бэндзе, цо то бэндзе...
А по-русски это звучало так:
Тихо всюду, глухо всюду,
Что-то будет, что-то будет...
...Деникин осторожно повернулся с боку на бок, стараясь улечься поудобнее. А как быстро засыпалось в молодости, да и позже, в боевых походах! Только прилёг, только закрыл глаза, и уже словно в яму провалился. Никаких снов. Никакой бессонницы!
