Проклятие сублейтенанта Замфира - Мельников Сергей

Глава 5

Потом они сидели в траве. Замфир с тоской смотрел на домик Сырбу. Каким убогим показался он ему в первый день, и каким милым и родным стал сейчас. Кажется, всю жизнь бы прожил в тишине и покое. Сабуров сидел рядом и учил Василе уму разуму, обкусывая травинки. Оттого голос его был сдавленный, и говорил он сквозь зубы.

— Тут, Вась, главное — напор и внутренняя уверенность. Сравнивать дам с фортификационными сооружениями примитивно и пошло, но… — поручик поучительно поднял вверх указательный палец. — Жизнь и сама штука пошлая и примитивная. Ты знаешь хоть один пример из военной истории, когда б завоеватель вынудил крепость к сдаче одними горестными вздохами с безопасного расстояния? Нет, друг мой, и не возражай. — Василе и не пытался. — Есть всего два способа захватить женское сердечко: осада и штурм. Осада вызывает жалость, штурм — страсть, а что вам по душе — решайте сами. Лично мне жалость ни к чему. Нет, есть ещё подкуп, но тут никакого искусства не требуется.

Василе не ответил, он откинулся на спину и тоже по примеру Сабурова оторвал крепкую шершавую травинку. Травяной сок горчил и перебивал кислоту. Замфир лежал на спине, вытянув руки вдоль тела. Небо над ним медленно и почти незаметно вращалось — это кружилась Земля под его спиной, и он держался руками за стебли пырея, впивался в неё лопатками, чтобы не улететь. Поручик — крепкий, широкоплечий, толстокожий, сидел рядом, в темноте белела его расстёгнутая рубаха.

— Соль же не в античных чертах, не в манерах, не в обхождении. И уж точно не в стишках. Главное — взгляд. В тебе самом, внутри, должна быть уверенность в обладании. Понимаешь? Вась, ты спишь?

Замфир отрицательно хмыкнул, он не хотел разжимать зубы.

— Если будешь смотреть на неё так, будто уже ей обладаешь — полдела сделано. Поверь сам, и поверит она.

Василе столько раз мысленно касался губ Виорики, что он точно знал, какой у них вкус, какие они мягкие снаружи и упругие внутри, какой живой и бархатный её язык, и как щекотно нёбу от его прикосновений. Сможет ли он посмотреть на Виорику так, будто уже целовал её наяву, а не в мечтах? Как у Сабурова всё просто!

С поручика какой-нибудь живописец мог написать картину — бог войны Арес отдыхает после боя. Рядом с ним Замфир чувствовал себя не достаточно взрослым, слабым, хрупким. Такой, как Сабуров, может срубить саблей голову врагу, пробить ему грудь пулей, может грубыми стежками зашить рану на товарище и не поморщиться, голыми руками заправить вывалившиеся из брюха кишки. Его чувства — ярость, ненависть, исступление. Замфир не знает этих чувств. Просто… Есть люди, созданные для войны, и люди, созданные для мира. Просто… Так устроена жизнь, иначе все б разрушали и никто не строил.

— Я не создан для этого… — неожиданно сказал он вслух.

— Оставь, Вася, все созданы. Для того Господь и сотворил мужчину и женщину разными.

— Я не о том.

Горькая слюна скопилась во рту, горло сжалось, не давая произнести и слова, как было, когда он признался в любви своей галацкой кузине — не потому, что и правда влюбился, а чтобы поцелуй в щёку первый раз в жизни превратился в поцелуй в губы. Это мозг пытается помешать сделать шаг, за которым всё может измениться. Василе прокашлялся и сразу, чтоб не передумать, сказал:

— Я боюсь смерти. Я боюсь, что меня отправят на фронт, и я погибну.

Голос был хриплым и к концу стих до едва слышного шёпота. Василе хотел, знать, что помогает Сабурову садиться за штурвал фанерного биплана и лететь под вражескими пулями на такой высоте, что упади оттуда — расшибёшься насмерть? Что отделяет Замфира от поручика? Только открытие, которое тот сделал, когда впервые победил страх смерти, и Замфир надеялся, что поручик с ним этим открытием поделится. Сказал и сжался, ожидая гневную отповедь фронтовика трусливой тыловой крысе.

— Будь это не так, я б первый отправил тебя в жёлтый дом, Вася, — сказал Сабуров.

Замфир молчал. Все силы он потратил на несколько коротких слов и сейчас напряжённо ждал, что скажет поручик. Всего несколько слов, волшебная формула, после которой страх уйдёт, и Василе сможет жить без постоянного удушающего комка под горлом. Молчание затянулось. Наконец, Сабуров спросил:

— Ты чего-то ждёшь от меня?

— Как с ним жить? С этим страхом.

— Можешь не жить, — пожал плечами Сабуров и полез за портсигаром.

Чиркнул спичкой — жёлтое пятно ещё долго плавало перед глазами Замфира — затянулся и выпустил облако белесого дыма. Оно медленно поплыло над травой. Поручик протянул раскрытый портсигар Василе, но тот отказался.

— Думаешь, есть какой-то секрет? А нету его. В первый раз превращаешься в замороженный кусок мяса — ни ноги, ни руки не слушаются. Тогда надо что-то сделать, что-то простое: шагнуть, потянуть штурвал, взвести курок. Одно простое действие, потом другое, и постепенно отпускает. А не сможешь — умрёшь. Во второй раз — ты уже всё знаешь заранее, и справится с оцепенением проще. С третьего начнёшь привыкать. Война становится работой, а смерть — только одним из исходов. Умереть можно и в мирной жизни — от ножа грабителя или от гриппа, только ты же об этом не думаешь — просто живёшь день за днём до самой смерти.

Сабуров щёлкнул пальцами и оранжевый огонёк по дуге улетел к железнодорожной насыпи.

— Пошли в вагон. Философствовать да думать про смысл жизни лучше не на сухую.

Замфир снова сидел на потёртом диване с плюшевой подушкой под спиной, и был он тем самым замороженным куском мяса, про который говорил Сабуров. Он не чувствовал ни рук, ни ног, и из-за этого они казались ему чудовищно распухшими. Сабуров что-то говорил, его слова казались очень важными, но им не удавалось проникнуть в онемевшую голову Василе. Булькал коньяк, Замфир говорил про себя: "Одно простое действие" и брал рюмку непослушной рукой. Вливал в рот коньяк — без вкуса и запаха он неохотно проваливался в желудок. Сабуров говорил что-то, и его слова плавали в табачном дыму под потолком купе.

— …кто мы? Великие учёные, художники? Мы не сделаем великого открытия, не напишем поэму, не придумаем способа накормить всех голодных. Мы — несколько пудов мяса, костей и, пардон, дерьма. Десять копеек за фунт гамузом. Ты, Вась, на полтора червонца потянешь. Велико сокровище.

— Сколько это: полтора червонца, — спросил Замфир.

Сабуров пошевелил губами, подсчитывая.

— Почти полторы тыщи вашими, — выдал он наконец.

Замфир кивнул головой:

— Немалые деньги.

С головой качнулся вагон, и Василе зажмурился, а, когда снова открыл глаза, увидел напротив бородатого и горбоносого мужчину. Незнакомец, закинув ногу на ногу, что-то размашисто чёркал на дощечке. Замфир тоже закинул ногу на ногу. Мужчина сразу ткнул в его сторону карандашом и сказал что-то непонятное. ё

— Он говорит: "Очень хорошо, так и сиди!" — перевёл на французский Сабуров.

Замфир так и сидел. Перед тем, как глаза снова закрылись, он подумал, что надо будет обязательно сказать другу Костелу, что культурные парижане, когда говорят "trés bien" не рычат по-тигриному.

Потом он висел в мясном ряду на площади Обор. Стальной крюк тянул ребро. Промороженное тело не чувствовало боли, только стоял вкус металла на языке и щекотали оттаивающую кожу капли талой воды. К прилавку подошёл господин интендант с напомаженным адъютантом. Ткнул в Василе толстым пальцем в коричневой замше.

— Этот сколько?

Замфир хотел вытянуться по стойке смирно и отдать честь, но руки и ноги не слушались. Тогда он попытался вспомнить, должно ли отдавать честь старшему по званию, вися на крюке в неглиже, однако в уставе, который он знал наизусть, об этом не было ни слова.

— Пятнадцать рублей. Исключительно для Вашего Благородия, — услышал Василе голос Сабурова.

Господин интендант брезгливо поджал пухлую губу.

— В леях, будьте любезны, вы в королевстве Румыния, а не на одесском привозе!