Нина Воронель - Обреченная любовь
— Вот что, или говори, или убирайся прочь!
И тут он заплакал. Заплакал беззвучно, я даже не представлял, что мужчина может так плакать. Слезы безостановочно текли по его совсем юным, едва тронутым бритвой щекам и обильным дождем орошали грязную, некогда розовую рубашку. Я не выдержал и вскочив из-за стола с силой тряхнул его за плечо:
— Перестань реветь! Чего ты хочешь?
Людвиг покачнулся и, гибко изогнувшись, прижался мокрым подбородком к моему запястью. Я невольно отдернул руку.
— Я вас люблю! — пытаясь вернуть мою руку на свое плечо, жарко зашептал он. — Я не сплю по ночам и мечтаю о вас. Пустите меня к себе и я добуду у них вашу тетрадь.
Я попятился и постарался ногой вытолк...»
На этом месте страница кончилась — какая жалость, на самом интересном месте!Я перевернула ее, но на следующей не было продолжения рассказа о Людвиге — там было что-то совершенно несоответствующее:
«Рихард замечал, что на него все чаще находит угрюмость. Обычно это случалось в дождливую осеннюю пору, когда тягуче ныла все та же точка слева под ложечкой и в голову лезли мысли о смерти. Но иногда тоска наваливалась на него и в светлые дни, полные солнечных зайчиков,зеленого шелеста деревьев и лукавого переплеска струй в фонтане за окном. А когда уж на него находило, все вокруг затягивалось глухой черной пеленой — и свет, и зелень, и плеск фонтана.
В такие дни все становилось ему противно, даже собственная музыка, равной которой, — он знал, был уверен, — не мог создать никто из живущих. И надеялся, верил всей душой, что никто из грядущих вслед тоже не сможет. То, что сделал он, было подобно созданию новой религии: в его музыке пространство превращалось во время».
Я с разбегу подумала — что за чушь? Какой Рихард? Но тут же сообразила, что это похоже скорей на прозу, чем на дневник. Неужто Гюнтер с тоски начал писать романы? С чего бы вдруг? И почему не стихи — стихи было бы естественней! Я присмотрелась к перевернутому листу и заметила в сгибе небольшой зазор, — похоже, в этом месте одна страница была вырвана. Я пролистала всю тетрадь, пока не добралась до задней обложки. В ней было нечто вроде прозрачного пластикового кармана, в который был втиснут скомканный листок, негусто исписанный обычными немецкими фразами безо всякой шифровки. Он выглядел так, будто его хотели выбросить, а потом передумали и спрятали.
Я расправила его:
«Ну вот, закончились, наконец, муки совместного заточения! Пора приступать к новым мукам — к тоске и скуке тюремного заключения. Пока оно кажется мне истинным освобождением. Надолго ли?»
Ага, значит, продолжение написано уже в тюрьме. Так что, скорей всего, это и вправду роман — в борьбе с тоской и скукой тюремного заключения. Любопытно, кто этот Рихард? Уж не Вагнер ли? Вагнер был Рихард, и его имя упоминалось на последней странице — в связи с Бакуниным и с баррикадами. Неужели роман о Вагнере и Бакунине — специально для меня!
«...Он садился за рояль, но пальцы теряли беглость и черная пелена угрюмости искажала любимые прозрачные звуки, делала их вялыми ипустыми. Тогда он звал Козиму...»
Раз Козиму, значит, точно, о Вагнере. В ранней юности я как-то купила у букиниста потрепанную биографию композитора и прочитала ее от корки до корки, назло маме, которая требовала, чтобы я немедленно унесла из дома «эту мерзость» — так ее научили в советской школе. Зато теперь я вспомнила, что вторую жену Вагнера, дочь его друга, великого пианиста Франца Листа, звали Козима, — она была на двадцать с чем-то лет моложе мужа, на тридцать сантиметров выше его ростом и пережила его на полвека, хоть всегда мечтала умереть в один день с ним.
«...Если она не являлась немедленно, он начинал сердито стучать постолу костяшками пальцев и раздражено кричать: «Козима! Козима!»
Потом замечал, как хрипло звучит его голос, пугался и умолкал.
Запыхавшись прибегала Козима, взъерошенная и несчастная, — она, как всегда, была занята с детьми или по хозяйству. У нее вечно что-нибудь выкипало или кто-нибудь плакал и не хотел принимать лекарство. Но Рихард был неумолим, он говорил: «пусть себе плачет и выкипает», и просил ее сыграть ему что-нибудь самое дорогое его сердцу, вроде хора пилигримов из «Тангейзера». Она со вздохом садилась к роялю и начинала играть. Всегда, когда на него находило, она играла из рук вон плохо, или, может, она играла хорошо, а музыка его никуда не годилась — откуда он взял, что в мире нет ему равных?
Впрочем, так оно и было — они не были ему равны, все эти еврейско-итальянские скорописцы, они не были ему равны, они были гораздо лучше!
И тогда вспоминалось все обидное, что с ним случилось за его долгую, полную горечи жизнь — как неотступные венские кредиторы гонялись за ним по всей Европе и как надменно улыбнулся ему Мендельсон, когда «Тангейзера» освистали в Париже. Но чаще всего из глубин памяти выплывали строки из недавно пересланного ему каким-то доброжелателем письма директора Берлинской оперы: «Вы, я надеюсь не ослепли настолько, чтобы не заметить провала в Байройте и провала в Лондоне, где публика толпой бежала вон из зала во время исполнения отрывков из «Кольца Нибелунгов?»
Публика бежала толпой, а толпа как бежала, публикой? Тоже мне, ценители музыки!»
После этих слов шел небольшой пробел и какой-то невнятный рисунок, — то ли чей-то профиль, то ли силуэт летящей птицы, перечеркнутый косой решеткой. Под рисунком — загибающаяся книзу размашистая черта, а под ней — тоже размашистый абзац:
«Интересно, когда они принесут мне, наконец, дневники Козимы? Что-то они стали лениться и хуже выполнять мои приказы. Может быть, стоит объявить голодовку? То-то они забегают! Кто бы мог подумать, что даже в тюрьме есть свои положительные моменты? Ведь иногда трудно понять, кто от кого больше зависит — они от меня или я от них.
Тогда в глубине души начинает шевелиться подленькая мыслишка: а стоит ли суетиться и искать пути бегства? Не проще ли спокойно догнить в этом комфортабельном бетонном мешке, упражняя свой ум необъятным простором чтения и интеллектуальных игр? Конечно, по-
рой бывает одиноко, но разве когда-нибудь я мог найти себе более интересного собеседника, чем я сам?»
Абзац отчеркивала снизу еще одна размашистая черта, а под ней опять шел текст, очень плотный, — плотней, чем предыдущий. Я уже приноровилась к шифровке и чтение пошло легче:
«Когда нарочный привез посылку от парикмахера Шнапауфа, Рихард велел принести коробку к нему в кабинет на третий этаж и оставить на угловом столике под стоячей лампой. Горничная зажгла лампу и принялась суетиться вокруг коробки, нацеливаясь ножницами разрезать веревки.
Но он цыкнул на нее, чтоб скорей убралась прочь и закрыла за собой дверь. Скользнув взглядом вслед ее обиженно уплывающей спине он заметил затаившееся в полутьме галереи бледное лицо Козимы, молящее впустить ее и приобщить к церемонии вскрытия коробки. Но он не снизошел, дверь захлопнулась и лицо исчезло. Ему даже привиделось, что когда дверь почти коснулась косяка, лицо Козимы дрогнуло, как от пощечины, но это дела не меняло — Рихард хотел открыть посылку в одиночестве, чтобы никто не помешал ему насладиться вволю.
Он подхватил коробку и спустился по винтовой лесенке на второй этаж, в свою гардеробную комнату, обе двери которой можно было запереть изнутри. Винтовые лесенки, соединяющие спальни третьего этажа с умывальными и гардеробными второго, были его личным изобретением, которым он гордился. Лесенки были встроены во внутренние углы комнат и напоминали ему хитроумное строение человеческого тела, в котором все грязное и низменное спрятано глубоко под кожей, так что для обозрения остается лишь красивое и возвышенное. В его доме гости видели только высокий, уходящий под крышу, сводчатый зал и грациозные галереи, окаймляющие второй и третий этаж, тогда как интимная жизнь обитателей дома была скрыта от чужих глаз.
Рихард запер обе двери и, быстро разрезав веревки, жадно запустил руки в прохладную глубину коробки. Пробежав кончиками пальцев по ласковым складкам шелка, он собрал их в тугой жгут и быстрым коварным движением выплеснул на пол полдюжины отороченных кружевами сорочек и три атласных халата — розовый, лиловый и абрикосовый, — украшенных ажурной вышивкой по вороту и у запястий.
Потом поспешно сорвал с себя стеганую домашнюю куртку и, секунду поколебавшись, с какого халата начать, набросил на плечи лиловый, сунул руки в рукава и чуть покачивая бедрами пошел к высокому стенному зеркалу.
Подобрав фалды подола округлым движением согнутой в локте руки, он привстал перед зеркалом на цыпочки и залюбовался трепетными бликами света на фиалковой глади атласа. Хоть до вечера было далеко, за окном стоял белесый зимний сумрак, и свет лампы у него за спиной скрывал его черты в дымчато-сиреневой тени. Небольшая фигурка перед зеркалом просеменила балетным шагом вправо, потом, высоко взметнув расклешенный подол, сделала мелкий пируэт влево и засмеялась, откинув назад большую кудрявую голову на тонкой шее. Рихарду определенно нравился этот, отраженный в зеркале полутенями, хрупкий силуэт неопределенного пола. Именно этого Козима и боялась.
