Артур Конан Дойл - Изгнанники (без указания переводчика)
— Вы слышите вопрос достопочтенного отца?
— Ваше Величество, меня зовут Катина, я торговец сукном и принадлежу к протестантской церкви.
— Я так и думал! — вскрикнул придворный духовник.
— Это меняет дело, — произнес Боссюэ. Король покачал головой, и лицо его омрачилось.
— Вы сами виноваты во всем, и от вас зависит поправить дело.
— Каким образом, Ваше Величество?
— Принять единственную истинную веру.
— Я уже принадлежу к ней, Ваше Величество. Король сердито топнул ногой.
— Я вижу, что вы достаточно дерзкий еретик, — вспылил он. — Во Франции только одна церковь — и именно та, к которой принадлежу я. Если вы не член ее, то не можете рассчитывать на помощь с моей стороны.
— Моя вера — наследие моих отца и деда, Ваше Величество.
— Если они грешили, то это не дает еще вам права повторять их ошибки. Мой дед также заблуждался, пока у него не открылись глаза.
— Но он благородно загладил свое заблуждение, — пробормотал иезуит.
— Так вы не поможете мне, Ваше Величество?
— Помогите прежде сами себе.
Старый гугенот с жестом отчаяния встал с колен, а король двинулся дальше. Оба духовника шли по бокам, нашептывая ему слова одобрения.
— Вы поступили благородно, Ваше Величество.
— Вы действительно старший сын церкви.
— Вы достойный наследник св. Людовика.
Но на лице короля появилось выражение человека, не совсем довольного своим поступком.
— А вы не считаете, что к этим людям применяют слишком суровые меры? — спросил он.
— Слишком суровые? Ваше Величество изволит заблуждаться от излишка милосердия.
— Я слышу, что они в огромном количестве покидают мою страну.
— Тем лучше, Ваше Величество; может ли благословение Божие пребывать над страной, где находятся такие упрямые еретики?
— Изменившие Богу вряд ли могут быть подданными короля, — заметил Боссюэ. — Могущество Вашего Величества только возросло бы, если бы у них не было в ваших владениях их храмов, как они называют свои еретические притоны.
— Мой дед обещал им свое покровительство. Вам самим хорошо известно, что они состоят под защитой Нантского эдикта.
— Но Ваше Величество может изменить содеянное зло.
— Каким образом?
— Отменить эдикт.
— И бросить в распростертые объятия моих врагов два миллиона лучших ремесленников и храбрейших слуг Франции? Нет, нет, отец мой, надеюсь, я достаточно ревностно отношусь к вашей матери-церкви, но есть и некоторая доля правды в словах де Фронтенака о зле, происходящем в результате смешения дел сего мира с интересами загробного. Что скажете вы, Лувуа?
— При всем моем почтении к церкви, Ваше Величество, не смею умолчать, что, верно, сам дьявол наградил этих людей изумительными умением и ловкостью, благодаря чему они — лучшие работники и купцы королевства Вашего Величества. Не знаю, чем будем мы пополнять казну, потеряй мы таких исправных плательщиков податей. Уже и так многие из них покинули отечество, а с отъездом прекратились и их дела. Если все они оставят страну, то для вас это будет хуже проигранной войны.
— Но, — заметил Боссюэ, — как только известие распространится по Франции, что такова воля короля. Ваше Величество может быть уверено, что даже худшие из ваших подданных питают такую любовь к вам, что поторопятся войти в лоно святой церкви. Пока существует эдикт, им может казаться, что король равнодушно относится к этому вопросу и они могут пребывать в своем заблуждении.
Король покачал головой.
— Это упрямые люди, — возразил он.
— Если бы французские епископы принесли в дар государству сокровища своих епархий, — заметил Лувуа, лукаво взглянув на Боссюэ, — то мы могли бы, может быть, существовать и без налогов, получаемых с гугенотов.
— Все, чем располагает церковь, к услугам короля, — коротко ответил Боссюэ.
— Королевство со всем находящимся в нем принадлежат мне, — заметил Людовик, когда они вошли в большую залу, где двор собирался после обедни, — но надеюсь, что мне еще не скоро придется потребовать от церкви ее богатства.
— Надеемся, сир! — вымолвили, словно эхо. духовные особы.
— Но мы можем прекратить эти разговоры до совета. Где Мансар? Я хочу взглянуть на его проекты нового флигеля в Марли.
Он подошел к боковому столу и через мгновение углубился в свое любимое занятие, рассматривая грандиозные планы великого архитектора, с любопытством осведомляясь о ходе постройки.
— Мне кажется, вашей милости удалось произвести некоторое впечатление на короля, — заметил Лашез, отведя Боссюэ в сторону.
— С вашей могущественной помощью, мой отец.
— О, можете быть уверены, я не упущу случая протолкнуть доброе дело.
— Если вы приметесь за него, этот вопрос надо считать решенным.
— Но есть одна особа, имеющая больше значения, чем я.
— Фаворитка де Монтеспань?
— Нет, нет; ее время прошло. Это г-жа де Ментенон.
— Я слышал, что она набожна.
— Очень. Но она недолюбливает мой орден. Ментенон сульпицианка. Однако не исключена возможность общего пути к одной цели. Вот если бы вы поговорили с ней, ваше преподобие.
— От всего сердца.
— Докажите ей, какое богоугодное дело она бы совершила, способствуя изгнанию гугенотов.
— Я докажу.
— А в вознаграждение мы с нашей стороны поможем ей… — Он наклонился и шепнул что-то на ухо прелату.
— Как? Он на это неспособен.
— Но почему же? Ведь королева умерла.
— Вдова поэта Скаррона.
— Она благородного происхождения. Их деды когда-то были очень дружны.
— Это невозможно!
— Я знаю его сердце и говорю, что очень даже возможно.
— Конечно, уж если кто-нибудь знает его сокровенное, то это вы, мой отец. Но подобная мысль не приходила мне в голову.
— Ну, так пусть заглянет теперь и застрянет там. Если она послужит церкви, церковь посодействует ей. Но король делает мне знак, и я должен поспешить к нему.
Тонкая темная фигура поспешно проскользнула среди толпы придворных, а великий епископ из Мо продолжал стоять, опустив низко голову, весь погруженный в раздумья.
К этому времени весь двор собрался в «Grand Salon», и громадная комната наполнилась шелковыми, бархатными и парчовыми нарядами дам, блеском драгоценных камней, дуновением разрисованных вееров, колыханием перьев и эгретов. Серые, черные и коричневые одежды смягчали яркость красок. Раз король в темном, то и все должны быть в одеждах такого же цвета, и только синие мундиры офицеров да светло-серые гвардейских мушкетеров напоминали первые годы царствования, когда мужчины соперничали с женщинами в роскоши и блеске туалетов. Но если изменилась мода на одежды, то еще более изменились манеры. Ветреное легкомыслие и былые страсти, конечно, не могли исчезнуть совсем, но поветрие было на серьезные лица и умные разговоры. Теперь в высшем свете шли разговоры не о выигрыше в ландскнехте, не о последней комедии Мольера или новой опере Люлли, а о зле янсенизма, об изгнании Арно из Сорбонны, о дерзости Паскаля, об относительных достоинствах двух популярных проповедников, Бардалу и Массильона. Так под причудливо разрисованным потолком, по раскрашенному полу, окруженные бессмертными произведениями художников, заключенными в дорогие золоченые рамы, двигались вельможи и пышные дамы, стараясь подделаться под маленькую темную фигуру, силясь походить на того, кто сам настолько растерялся, что в настоящее время колебался в выборе между двумя женщинами, ведшими игру, где ставками было будущее Франции и его собственная судьба.
V
ДЕТИ САТАНЫ
Старый гугенот стоял еще несколько минут растерянный после того, как король отказал ему, молча, с угрюмым видом, опустив глаза. Сомнения, печаль и гнев сменялись на его лице. Это был по виду очень высокий худой человек с суровым бледным лицом, большим лбом, мясистым носом и могучим подбородком. Он не знал ни парика, ни пудры, но природа сама обсыпала серебром его густые кудри, а тысячи морщинок вокруг глаз и уголков рта придавали его лицу особо серьезное выражение. Но, несмотря на пожилые годы, вспышка гнева, заставившая его вскочить с колен, когда он услышал отрицательный ответ короля на его просьбу; пронизывающий сердитый взгляд, столкнувшийся с насмешливыми улыбками, перешептываниями и шуточками на его счет, — все указывало на то, что им до известной степени сохранены еще сила и дух молодости. Он был одет согласно своему положению просто, но хорошо, в темно-коричневый кафтан из шерстяной материи с серебряными пуговицами. Короткие брюки того же цвета, белые шерстяные чулки, черные кожаные сапоги с широкими носками, застегивавшиеся большими стальными пряжками, дополняли его костюм. В одной руке он держал низкую поярковую шляпу, отороченную золотым кантом, в другом — сверток бумаг, заключавший изложение его жалоб, который он надеялся передать секретарю короля.
