Евгений Богданов - Поморы
И все сосредоточенно замолчали.
А Вавила ходил по палубе, кидая угрюмые взгляды на город. За островами на Двине закатывалось солнце, и Архангельск был облит теплым розоватым светом.
Из кубрика вышел Дорофей.
— Снимайся с якоря. Пойдем домой, — сухо распорядился хозяин.
— Без груза?
— Да.
ГЛАВА, ЧЕТВЕРТАЯ
— Вавила! Ты опять у буфета? — послышался за спиной резкий и раздраженный голос супруги. — Господи, совсем свихнулся! Как из Архангельска пришел, так и не просыхал. Что с тобой? Новые большевистские порядки обмываешь? Не пора ли одуматься?
Вавила сунул на полку стопку, захлопнул дверцу буфета так, что внутри него что-то зазвенело, и, махнув рукой, сказал в великой досаде:
— А пропади все пропадом!
— И пропадет! Для тебя пропадет! — визгливо запричитала Меланья. — Соберу вещи и уеду к папаше. Оставайся тут один. Сожалею, что связала свою судьбу с тобой, неудачником, и приехала сюда, в эту мерзкую глушь! Уеду!
— Попутный ветер, — пробормотал Вавила и вышел из столовой.
В соседней комнате на обитом плюшем диване сынишка Венька листал книжку с цветными рисунками.
— Батя, ты куда? — спросил он настороженно.
— Куды-куды! На кудыкину гору. На лешевом озере пинагора «Пинагор — промысловая рыба Мезенской губы и Двинского залива (сем. пинагоровые)» ловить! — ответил Вавила и прошел мимо сына, бросив на него косой взгляд: Растет сын — ни уму ни сердцу. Весь в матушку. Только бы ему книжки да картинки. Не то что Родька-зуек. Тот смолоду к морю тянется!
Но тут же пожалел: все-таки сын… единственный.
Вышел на крыльцо. Запахнул полы пиджака, глубоко натянул на лоб картуз — от реки несло холодом. Побрел на берег, постоял там, посмотрел на Поветерь. Во время отлива шхуна обсохла, села на дно, накренившись корпусом к берегу. На верхушках мачт сидели вороны и каркали, разевая черные клювы.
— Кабы вас разорвало! Беду кличете! — ругнулся Вавила и обернулся: не слышал ли кто.
Но на берегу никого. Только поодаль бабы полощут белье с плота. На головах намотаны толстые платки, на плечах теплые ватники, а икры голые, блестят, будто молодая березовая кора на солнце. Вавила посмотрел на баб, сел на бревно и закурил.
Уйти бы в Норвегию!.. Снарядить команду человек пять, поднять паруса — и прощай! Но кто пойдет со мной? Ни один мужик не двинется. У всех сердце прикипело к дому. И у меня прикипело: родился тут. Без моря Белого жизни не мыслю. И с норвежцами мне не тягаться. У них на парусниках уж моторы поставлены. В наших водах под носом у русских бьют зверя. Пропаду там, обнищаю… сопьюсь… Все чужое: место, обычаи ихние, вся жизнь… Да к тому же так легко в Норвегию не уйдешь: пограничные морские катера сразу сцапают. Что и делать?.. Важно не упустить рыбаков от себя. Без них совсем пропал. Вавила встал и, затоптав окурок, повернул в проулок, где стоял дом Обросима-Бросима, унденского купца, пособника Ряхина во всех делах.
Обросим Чухин — купец калибром мельче Вавилы. Лавок у него нет, есть только несколько карбасов для прибрежного лова, засольный пункт да три ставных невода на семгу. В путину к нему шли наниматься в покрут те рыбаки, которых не брал Вавила и которым деваться было некуда.
О скопидомстве Чухина по всему побережью ходили легенды. Вспоминали случай с котом.
…Как-то выдался неудачный год: зверобойный промысел был скуден, рыба ловилась плохо. Подтянули животы рыбацкие семьи. Обросим считал убытки от простоя засольного пункта, щелкая крепкими пальцами на счетах. Нечаянно взгляд его упал на кота, мирно дремавшего на лежанке. Ишь, отъелся на моих-то харчах, словно соловецкий монах! — с досадой подумал хозяин. — Разжирел. А какой прок от тебя? Мышей не ловишь, только в сенях по углам пачкаешь!
Подвел итог кошачьей жизни. Вышло: за год кот съедал пищи на три червонца. Мыслимое ли дело?
Взял Обросим кота за загривок и выкинул на улицу, пригрозив:
— Чтобы и духу твоего не было!
Неведомо как узнала об этом вся деревня — было смеху.
Прозвище Обросим Чухин получил при погрузке рыбы, потому что кричал:
— Ну, братцы, еще остатние бочонки бросим! Только тихонько… Эй, не бросай! Спускай помалу!
— Ты ведь сам велишь бросать, — заметили ему.
— Это я так, к слову. Понимать надобно наоборот.
С того и пошло — Обросим-Бросим.
Со своей старухой, как он называл жену, Обросим пил чай.
— Проходи, Вавила Дмитрич! Садись к столу! Самовар еще только до половины выпили. Опрокинь чашечку-другу.
Вавила опустился на стул, который жалобно заскрипел под ним. Не сломал бы! — встревожился Обросим.
— Ну и весу в тебе, Вавила Дмитрич! Того и гляди, стул развалится… А где новый купишь? По нонешним-то достаткам…
— Не скули. Бери у меня любой стул. Какие новости? Я целый день дома сидел.
— Новости есть. Приехал из Мезени уполномоченный Архсоюза.
— Приехал-таки? — поморщился Вавила.
— Собранье сегодня затевает насчет кооператива.
— Так я и знал.
— Выходит, так, — невпопад согласился хозяин. — Придется, видно, вступать в кооператив. Куды денешься-то. Посольный пункт дает одни убытки. Промысел у меня небогатый. Да и на тонях сидеть будет некому: мужики-то кооперативными станут, рыбу будут сдавать Архсоюзу. Сам-то я как с неводами справлюсь?
Круглое безусое лицо Обросима лоснилось то ли от пота, то ли от переживаний. Маленькие серые глазки пытливо вцепились в глаза Ряхина.
— Ты-то запишешься?
Вавила откинулся на спинку шаткого стула.
— Ха-ха-ха! Запишешься, говоришь… Ха-ха-ха! Да ты разве не знаешь, что у меня суда?
— Отдашь их на общее дело, — расплылся в ехидной улыбке Обросим. — Тебе больше процент от добычи пойдет, чем другим. Чего грохочешь? Все одно отберут. Думать надо.
Вавила помрачнел, насупился.
— Может, и лавки посоветуешь сдать в кооператив? Разориться?
— Помилуй бог! — Обросим-Бросим махнул рукой. — У самого разоренье за пазухой. День и ночь ноне ношу. Скоро без сахару чай со старухой придется пить.
Вавила стукнул по столу крепко сжатым кулаком.
— Не-е-ет, кооператив мне не подойдет. Это хорошей кобыле драный хомут на шею.
— А как жить?
— Убытки буду терпеть, скрипеть зубами, но не пойду. Понял? — Вавила в упор смотрел на Обросима. — И тебе не советую. А мужики, я думаю, нас не оставят… Не все, конечно, но не оставят. Кооператив еще неизвестно что такое, а Вавила — вот он, рядом! С ним не один десяток лет живут.
Ряхин зло сощурился. Обросим подвинулся к нему, заговорил шепотом. Хозяйка вышла в другую комнату и больше не показывала носа.
— Слышал я, власти интересуются тем, как ты принимал да провожал Разумовского… — шептал Обросим.
— Ну? — Вавила впился в лицо Обросима напряженным взглядом.
— Вот те и ну. Предупреждаю по-свойски.
Вавила опустил голову, задумался.
…В девятнадцатом году, в смутное и тревожное время, когда Архангельск захватили интервенты, в Унду неведомо откуда прибыл отряд белых под командой поручика Разумовского. Квартировал поручик в хоромах Ряхина. Немало было съедено семги, выпито вина. Немало было произнесено и хвастливых речей. Грозился поручик передавить всех большевиков и комбедовцев, но таковых в Унде не оказалось. Хотел поручик назначить Вавилу председателем волостного Совета. Но тот, чувствуя, что еще неведомо, чей будет верх — большевиков или белых — от такого поста отказался наотрез, сославшись на малограмотность и нездоровье. Но предложил поручику помощь продовольствием, зная, что, если не предложить, сами возьмут.
Отряд Разумовского уходил из Унды с запасами муки, селедки, крупы, безвозмездно отпущенной щедрой хозяйской рукой. Обросим, напомнив об этом, поселил в душе Вавилы мрачные предчувствия.
2
Мать не ожидала, что Родька придет из плаванья так скоро: не успел и чистое белье заносить, что дала ему в дорогу.
Однако возвращению сына Парасковья обрадовалась: вернулся жив-здоров, все-таки еще одни руки на покосе, мужик в доме.
Родион выложил из мешка покупки и деньги, выданные Вавилой за рейс. Их оказалось совсем немного. Прикинули: на пуд муки да килограмма на два сахару.
Тишку деньги не интересовали. Он сразу набил рот изюмом и ухватился за ремень с блестящими бляшками, со свисающим до колен концом наподобие кавказского.
— Хорош ремешок! По праздникам носить буду.
Мать, чтобы порадовать сына, тоже надела на голову привезенный платок и погляделась в зеркало:
— Очень мне к лицу. Спасибо, сынок. И за ситец на кофту спасибо.
А сама уже решила сшить Родьке рубаху из этого отреза ситца — красного в белый горошек.
Родион помылся в бане, попил чаю и принялся чистить сеновал от остатков прошлогодней сенной крошки и мусора, А мать с Тишкой на улице стали сажать картофель.
