Жорж Бордонов - Кавалер дю Ландро
Многие ветераны радовались мирной жизни. Не потому, что они все забыли. Но в их памяти остались страдания и тяготы войны, а не эфемерность побед Великой королевской католической армии. Они чаще вспоминали о смерти своего родственника, местного церковного старосты или свою сгоревшую ферму. И когда Первый консул провозгласил свободу веры, амнистировал опальных священников и официально открыл церкви, он тем самым примирил крестьян с революцией. Это он принес мир на землю Вандеи. Казнь герцога Энгиенского в Венсеннском лесу взволновала только благородных господ да таких фанатиков, как Форестьер. Он «не позволил себя обмануть, как этих глупцов». Предводитель шуанов питал к Наполеону стойкую и неистребимую ненависть и называл его не иначе, как «Буонапарте». Узнав о пленении Жоржа Кадудаля, Форестьер плакал.
— Последний, — повторял он. — После него никого не осталось! Он был последней опорой трона!
Когда проводились мессы в честь коронации императора, Форестьер собрал несколько бывших товарищей и пропьянствовал все время торжеств. После чего он, как примерный христианин или считая себя таковым, покаялся.
— Сын мой, вы смешиваете политику и религию, — сказал ему священник.
— Если бы религия не смешивалась с политикой! Вы не понимаете, что ваш император так же нуждается в церкви, как и в армии, в священниках — так же, как в генералах. Они нужны ему, чтобы обеспечивать его процветание, чтобы убедить народ, что он — наследник Карла Великого. Но посмотрим, святой отец, правде в глаза. Это выскочка! Его вынесла наверх революция, и он хочет теперь там остаться. А вы молитесь за него, за победу его оружия!
— Остановитесь! Прекратите вашу брань! Вы не на площади, сын мой, а в храме Господнем. Вы грешите против Бога. Какими бы ни были ваши намерения.
Однажды между Юбером и старым шуаном произошла размолвка. В своих скитаниях по грязным дорогам, в ночевках под холодными звездами Форестьер потерял здоровье и в старости стал страдать от ревматических болей. При смене погоды, особенно осенью, его суставы отказывались ему служить. Боль настигала его внезапно и на многие часы приковывала к креслу. Тогда надо было кормить его с ложечки, как младенца, переносить на кровать, готовить ему грелку и брить бороду. Руки его становились похожи на птичьи лапки и кожа шелушилась. Он кусал губы, чтобы подавить стоны, и на его лбу выступали капли пота. После очередного приступа старый рубака пытался даже шутить: «Ружье отстреляло свое, мой дорогой. Устаревшая модель! Приклад треснул, и ржавчина разъела ствол. Пора забраковать его и отправить на переплавку!» Очередной раз болезнь скрутила его по возвращении из Шаботри, куда он возил своего воспитанника. Шаботри — это имение, где был схвачен синими Шаретт, в марте 1796 года.
— Ах, малыш! Ты упрекаешь меня в излишних поучениях. Но я не могу не показать тебе эти места, не рассказать о них. Я хочу, чтобы ты знал об этом. Места, где происходили великие события, накладывают на душу, способную чувствовать, свои колдовские чары. Ты понимаешь? Душа возвышается! Нынешние хозяева Шаботри хорошие люди, и я не имею ничего против них. Но пока стоит дом, это будет дом Шаретта.
— Для вас, конечно.
— Для тебя и всех, кто им восхищается. В королевской армии были талантливые и волевые командиры. Но никто не годился ему и в подметки.
Так, беседуя, они доехали до Сурди.
— Ты хорошо разглядел кухню? Отныне эта комната делает честь Шаботри. Там, на столе, синие положили раненого Шаретта.
— Да, перед тем, как выпить за победу Республики!
— И тем не менее синие относились к нему с уважением. Они сами не верили, что им удастся его схватить. Я прямо вижу, как он лежит на этом столе почти без сознания. Мое сердце разрывается от жалости…
Форестьер прервал свой рассказ. Из его груди вырвался стон. Он покачнулся в седле. Юбер подхватил повод. Подбежавшие люди сняли с лошади бледного, как полотно, старика. Занесли его в дом. Прибежала мадам Сурди. Старый шуан еще нашел в себе силы извиниться. Он потребовал подать коляску, чтобы ехать к себе.
— Нет, это рискованно и глупо! — сказал молодой Ландро. — Мы положим вас в моей комнате. А мне поставим походную кровать. Теперь моя очередь ухаживать за вами.
Голубые глаза старика странно заблестели. Кажется, даже увлажнились. Если бы речь шла не о Форестьере, то можно было бы предположить, что сейчас появятся слезы. Но у него дело закончились лишь подрагиванием век.
— Конечно, — вмешалась мадам Сурди, — это самое лучшее. Я совершенно согласна с Юбером.
Шевалье выказал тогда редкостную самоотверженность. Он с радостью исполнял роль слуги, не только обслуживал старика, но и терпеливо выслушивал бесконечные монологи больного.
— Ах, Юбер, я думаю, что даже сын, если бы он у меня был, не сделал бы для меня большего. Из-за войны у меня не было времени жениться, я постоянно говорил себе: «Старый дурак, сейчас не время заводить детей, производить на свет еще одно несчастное существо».
— Вы были не правы.
— Да, потому что у тебя есть родной отец.
— По крайней мере, я на это надеюсь. За все время я получил от него, как вы знаете, только одно письмо.
— То, что из России? Это, конечно, огорчает тебя, но ты должен понять, что, служа царю, он чувствует себя более полезным, чем на родине. Насколько я знаю, он имеет там чин. Вы из военного рода. Когда-нибудь твоя кровь тебе это подскажет. Пока человек растет, его естество спит, таков закон природы. Надо дождаться своего часа.
Но на ясном небосклоне их отношений все же появилось облачко. Как-то в отсутствие Юбера старик захотел почитать. Совершенно случайно, ни в коем случае не специально (она на это просто не способна), Элизабет дала ему газеты, сложенные в шкафу у Юбера. Таким образом, Форестьер узнал, что его воспитанник, в тайне от него, собирает сообщения о победах Наполеона. Там были бюллетени Великой армии, вырезки из газет о ее победах в Италии и Египте. Когда шевалье вернулся, старик не смог удержаться от упреков:
— Ну вот! Ты, оказывается, якобинец! Неужели он тебе нравится?
— Вы это о ком?
— Не делай вид, что не знаешь. Маленький человек в шляпе, этот шут гороховый, кровавое ничтожество! И этот полосатый флаг! Он тебе тоже нравится? Флаг, под которым пришли к нам «Адские колонны»…
— Он развевается над всей Европой.
— Да, залитый нашей кровью!
Так он возмущался несколько часов подряд, удивляя мадам Сурди и ее дочь. И только усталость заставила его замолчать. Но когда Юбер поднялся в свою комнату после ужина, Форестьер снова взял его за руку.
— Извини меня за мою глупую выходку. Кто-то сражается, штурмует города, а ты здесь, с собаками и охотничьим ружьем. Живешь на свою ренту. Они победителями идут по Европе. Получают чины и медали. От их разукрашенных мундиров приходят в экстаз женщины, а на твоих плечах тяжелым грузом висит гражданское платье. Я должен был тебя понять. В твоем возрасте я… Но я тебя заклинаю, умоляю: не попадись на эту приманку! Эти молодцы в позолоченных мундирах скоро будут мертвецами. В позолоченных мундирах, но мертвецами! В древности существовал монстр, пожиравший юношей. Я забыл, как его звали…
— Минотавр.
— Да, может быть. Так вот: это Наполеон Бонапарт! Он их пожирает тысячами.
Уже ночью, лежа в постели, Юбер услышал:
— Ты не спишь?
— Я думаю.
— Я тоже. Я думаю, что твой отец, возможно, был под Аустерлицем вместе с русским царем. Представь себе, что ты окажешься перед ним лицом к лицу с оружием в руках. А? Нет, ты не можешь служить Наполеону. Ты не имеешь права.
Наступила пауза, затем старик продолжил:
— Подожди. Этот удачливый генерал — император по случаю, не по праву. Победитель сейчас, он еще будет побежден. Русские, австрийцы и остальные, в конце концов, остановят его. И тогда наступит наше время! Для этого момента ты должен беречь себя, мой мальчик. А пока ждать и надеяться…
Юбер не ответил, подумав: «Прежде всего я чувствую себя французом».
«Махровая фиалка»
Действительно, та ужасная ночь в Нуайе и Бурнье, месяцы болезни в Ублоньер затуманили сознание юноши. Проходили годы. Туман постепенно рассеивался, но темный след его никуда не девался. Так наступает зимой рассвет. Не яркий свет сменяет темноту ночи, а медленно светлеющая серая молочная дымка. И шевалье еще не покинул эту свою оболочку и не раскрыл свою настоящую сущность. Казалось, он не испытывал того воодушевления, того бурного восторга, который свойственен молодости. Его характер проявлялся в очень редкие моменты, не думаю, что он его скрывал или прятал под маской, которая позже так удивила нашего любителя воспоминаний. Шевалье обладал рассудительностью и умом. Он свободно выражал свои мысли, но ничто не связывало его по-настоящему с действительностью! Даже восхищение Наполеоном не затрагивало глубинные пласты его души. Форестьер напрасно по этому поводу беспокоился. Это было все же поверхностное увлечение, несмотря на столь яркое его проявление. Юбер перестал собирать газеты и бюллетени с сообщениями о победах Великой армии. Но не потому, что он изменил свое мнение или не хотел расстраивать старого шуана. Просто ему это стало безразлично. Шевалье до сих пор шел по жизни, ни за что не цепляясь. Это была какая-то душевная болезнь. Как сказали бы сейчас — душевная травма. Он был окружен заботой, его лелеяли, любили, но ничто не могло надолго его взволновать. Однако никто не обращал на это внимания. Даже мадам Сурди. Он был из породы Ландро, и этим все объяснялось, считала она. «Их холодность известна, — объясняла она простодушно, — во за ней скрывается горячее сердце. Его отец был такой же. А дед, так тот за всю свою жизнь поцеловал сына всего три раза». Как в Ублоньер, так и в Сурди шевалье рос в одиночестве. Он был похож на растущее дерево, приспосабливающееся к разным временам года: в дождь или на солнцепеке, под снегом или в ветреную погоду оно продолжает набирать силы. Правда, это сравнение может стать поводом для отдельного разговора. Деревья не просто растут, они борются! Обманчиво их молчание. Достаточно внимательно поглядеть на лесную чащу, и мы увидим непрекращающееся жестокое сражение за место под солнцем. С каким молчаливым упорством они простирают свои корни к источнику влаги, к самой плодородной почве. С какой беспощадностью лишают света своими кронами слабейших из них. Как они чувствуют малейшее изменение состояния атмосферы. Какой силой наливаются весной их просыпающиеся огромные стволы! Нет, это атлеты, это борцы! И только наши слабые чувства и наш недалекий разум не в состоянии понять их страсть и волю к жизни. Смерть дерева. Вопль, который испускают их души, гораздо громче треска ломающихся веток. Он вылетает из самых корней и, протестуя, возносится к облакам. Даже разрубленное, распиленное и ошкуренное, дерево не сдается. Случается, что на досках и через двадцать лет появляется сок!
