Сергей Максимов - Голубое молчание (сборник)
— Только честно говорите! — улыбнувшись по- детски и повернув голову, предложила она.
— Конечно, — согласился Илья. — Вообще многого недостает: техники, во-первых; но это выработается со временем… Незнание законов света и тени… Вы теорию теней изучали?
— Только начала недавно.
— Ну, вот; это тоже поправимо… Неумение твердо поставить предмет на землю… Так, чтобы, понимаете, зритель верил, что он именно прочно, прочно стоит… Плохая ориентация в выборе ракурса. Видите, как я вас разделываю?
— Дальше…
— Дальше я могу сказать: у вас есть то, чего у меня нет и чего я добиваюсь — умелой передачи воздуха. У вас следует этому поучиться.
Маша чуть покраснела и смущенно затеребила ленточку на груди платья.
— Да вы шутите…
— Я говорю вполне серьезно.
За чаем Илье показалось, что он поймал ее взгляд на своем локте. Он подвинул стул и сел так, чтобы ей не видна была заплата.
Часов в десять вечера Илья стал прощаться. Глеба еще не было.
— Зазаседался мальчик, — говорил Николай Петрович, посматривая на часы. — Ох, уж эти собрания! Хочешь уходить? — обратился он к подошедшему Илье.
— Да, нора, Николай Петрович.
— Ну, ну, иди, коли уж так торопишься. Да смотри, не забывай старого учителя!
— И нас с Глебом… — добавила Маша и опять покраснела.
— Хорошо, — ответил Илья, чувствуя, что краснеет почему-то и сам, — но с одним условием, что и вы как-нибудь заглянете ко мне. Правда, вид моего жилья непрезентабельный… Но вы меня предупредите, и я постараюсь привести его в относительный порядок.
Прощаясь с Машей, он задержал в своей руке ее маленькую, теплую руку. Ему было приятно ощущение этих хрупких и мягких пальцев.
Илья шел по Пречистенке, глубоко засунув руки в карманы и перебирал в памяти весь прошедший вечер. Потом опять стал думать о картине.
V
Наступил февраль. До весенней выставки оставалось два месяца. Илья упорно работал над картиной. Денег не хватало. Пришлось продать несколько дорогих гравюр и акварель Сислея, доставшуюся Илье по наследству от отца. Но и этих денег хватило не надолго. Горечка Матвеев предлагал Илье снова заняться иллюстрациями в журналах. Но Илья не мог. Он видел только свое полотно и думал только о нем. Всё остальное уходило куда-то на задний план, в тень. Головные боли, прошедшие было на время, снова вернулись с интенсивной работой.
Вот уже неделя, как он не выходил из квартиры. Белокурые волосы скатались в клубок, лицо осунулось, голубые глаза провалились и блестели странным больным блеском.
Два раза вместе с Глебом Маша приходила к нему в гости. Он спешно занавешивал свое детище и растерянно принимал их. И оба раза, и Маша и Глеб уходили от него с тяжелым чувством, точно побывали у постели безнадежно больного.
Маша просила Глеба как-нибудь повлиять на ее нового друга. Глеб делал всё: старался отвлечь его прогулками, театром, беседами, но всё было тщетно: Илья попрежнему смотрел на мир невидящим взглядом. Маша, тайно от него, давала деньги Митрофановне. Та с благодарностью принимала их и спешно бежала на рынок.
— Господи, барышня, хоть вы его вразумите. Ведь погибает человек, — говорила добрая старушка, — меня он не слушает совсем. К вам, вроде, внимательнее… Ни до чего дотронуться не дает. Тронешь — кричит. В прошлый раз вы с Глебом Николаевичем сидите, а у него коленка разорвана на штанах и кальсоны видны… Уж так неловко. Вы ушли, говорю: «Сними штаны, зачиню». Закричал. Ночью-то всё шебуршился, вставал, почитай, раз пять, свет зажигал и сидел перед своей мазней, покарай ее Господи. А с рассветом забылся, я и починила штаны. Ведь вот уж до чего дошел. Жалко всё ж, человек-то хороший, золотая душа…
Она всхлипывала и утирала глаза концом передника.
Заходил и Николай Петрович. Курил, просил показать картину. Но Илья категорически отказывался.
Иногда он все-таки «отдыхал». Садился на трамвай и летел к Ариадне, тащил ее к себе и писал с нее этюды маслом.
Однажды, когда Ариадна, простояв три часа обнаженная в холодной комнате Ильи, собиралась уже взбунтоваться, в дверь кто-то постучался.
Илья сердито бросил кисть и пошел открывать. Ариадна, воспользовавшись этим, юркнула за ширму и стала быстро одеваться.
— Никаких денег не надо за такую каторгу… — ворчала она.
— Кто там? — раздраженно спросил Илья.
— «Горе горькое по свету шляется и на вас невзначай набрело», — ответил исковерканными некрасовскими стихами Горечка.
— Чорт бы тебя побрал… — проворчал Илья, открывая дверь. — Чего шляешься?
Горечка суетливо вошел, сбросил на диван пальто, кепку и, растирая ладонями замерзшие уши, ответил:
— Новость принес.
От него сильно пахло водкой.
— Стихи или то, что ты опять пьян? — мрачно спросил Илья.
— На сей раз не угадал. То есть, вообще угадал: я и пьян и стихи новые написал, даже напечатал и деньги успел оставить в пивной на Остоженке, но в частности — нет. Я был у Митьки Бубенцова и видел его новое творение, которое он готовит к выставке.
— Ну и что? — равнодушно спросил Илья, подходя к мольберту и берясь за кисть. — Ариаднушка, ты где же?
Ариадна вышла из-за ширмы, на ходу застегивая на груди кнопки кофточки.
— Хватит на сегодня, Илюша. Устала очень. В институте перед юнцами четыре часа отстояла, да у тебя три. Не могу больше. Да уж и темнеет. Писать плохо.
— Ну, ладно, иди, иди… Денег у меня сейчас нет… В долг поверишь?
— Конечно.
Она подошла к нему, поцеловала в наморщенный лоб, накинула шубку и, махнув им обоим рукой в перчатке, выбежала из комнаты.
— Видно досталось девке, — качнув ей вслед белесыми вихрами, рассмеялся Горечка. — Да, так вот: стоит, понимаешь, Сталин возле беседки с колоннами в Нескучном саду… осенние листья… Гранит набережной, розовый от лучей восходящего или заходящего солнца… я чередом не понял. Сталин улыбается. Усы черные-расчерные… Деревья розовые и вообще всё розовое. Чепуха страшная… Но — размеры! Монумент, а не картина! Два метра на три. И подвигается она чудовищными темпами: по полквадратного метра в день. При мне за час работы Бубенцов четверть метра отхватил. Вот это я понимаю. Не то, что ты свою — месишь, месишь…
— Итальянцы два года известку месили для перекрытий храма Святого Петра, — смеясь, сказал Илья.
— Это еще не доказано, — возразил Горечка. — А если даже и месили, то тогда время другое было, можно было месить. Ни соцсоревнований, ни планов, ни стахановских методов… А теперь, брат — темпы, темпы и темпы…
— Только не в искусстве.
— А будешь жить без темпов, всегда голодный сидеть будешь. Ел ли что? Небось с утра в животе урчит? На-ко, я тебе от Наташи подарок принес.
И достал из кармана пальто завернутые в газету бутерброды.
VI
Вечером приехала Маша. Горечки уже не было. Илья лежал на диване, накрывшись пальто, и курил, закрыв глаза. Было холодно.
На стук Маши — парадная дверь была отперта и она вошла без звонка — он, думая, что это кто-нибудь из квартирных соседей, не подымаясь, крикнул:
— Войдите.
Она вошла и остановилась у двери.
Илья приоткрыл один глаз и быстро вскочил, сбрасывая пальто.
— Простите, пожалуйста, я думал… так… соседи. Проходите.
Он помог ей раздеться. Когда вешал ее шубку на единственный гвоздь, торчавший в косяке, то гвоздь выдернулся и шубка упала. Это привело его в смущение, и он стоял растерянно, не зная, куда положить шубку.
Улыбнувшись, Маша посоветовала:
— А вы попросту на диван положите.
Илья положил шубку и подставил ей стул.
Маша села и, скосив глаза, незаметно и быстро
оглядела комнату. Всегда, когда она приходила, то чего-нибудь не хватало из вещей или обстановки. Теперь исчез буфет. «И его продал» — с горечью подумала она. Гравюр тоже стало меньше. На полу валялись какие-то бумаги, обрывки газет, кисти…
— Где же буфет? — тихо спросила она.
— Понимаете… стар стал… уж очень неприличный вид у него, — растерялся Илья, — ну и вытащили в сарай… Надо будет новый… тово…
— Ах, Илья Кириллыч, — вздохнула Маша, не поднимая глаз, — можно преклоняться перед вами, а еще больше ругать вас надо. Посмотрите, на кого вы похожи.
Она быстро вскочила, подбежала к письменному столу, взяла маленькое, надтреснутое зеркальце и поднесла его к лицу Ильи.
— Смотрите!
— Не хочу, — крутил головой Илья.
— Нет, нет, смотрите!
Он искоса взглянул и сейчас же отвел руку Маши с зеркалом.
— Да… — уныло протянул он. — Физиономия препротивная. Квазимодо.
— Не Квазимодо, а умирающий Себастьян. Что толку будет в том, что картину вы выставите, а потом в гроб сляжете?
Илья изумленно глядел на нее. Такой он видел ее впервые.
