Валерий Осипов - Река рождается ручьями. Повесть об Александре Ульянове
В лавку непрерывно входят агенты. Докладывают коротко, быстро.
- Ваше высокородь, Волохов сошелся с Канчером: сделали друг другу сигнал.
- Ваше высокородь, Генералов вытащил носовой платок, долго по сторонам смотрел, потом сморкнулся.
- Горкун перешел через Фонтанку. Стоит у дворца.
- Осипанов в трактире стакан сбитню выпил.
- Ваше высокородь, Андреюшкин два раза на церковь перекрестился. Шептал что-то.
- Ваше высокородь, Горкун Канчеру подмигнул.
- Горкун ушел, Канчер остался.
- Волохов опять к мосту идет.
- Ваше высокородь, Осипанов у Генералова время спрашивал. Переговорили о чем-то.
У ротмистра от напряжения разламывалась голова. По всем правилам сыска и охранной службы - надо брать. И немедленно. Но ведь это же Невский. Воскресенье. Сотни свидетелей. И если ничего серьезного не окажется, пойдут всякие письма, протесты...
Нет, уж пускай лучше пока сыскные просто «выпасывают» студентов. Тем более что и сам Дурново, директор департамента полиции, высказался за то, чтобы не трогать их вплоть до особого распоряжения. А то ведь Европа-то поносит Петербург за закрытие щедринского журнала. И свои либералы, мать их в перемать, изнутри раскачивают качели.
А проклятый грек, хозяин лавки, ноет за спиной, как сверло:
- За цто? За цто? Я зе цестный целовек. У меня циновники цай покупают.
- Замолчите, - говорит, не отрываясь от окна, ротмистр, - не то я прикажу вас арестовать.
- А за цто зе, за цто? - чуть не плачет грек.
- Пересчитайте-ка лучше еще раз свою выручку, - советует жандарм.
- Я узе пересчитал есцо раз.
- Ну так пересчитайте в третий раз!
- Зацем? - стонет грек.
Ротмистр в бешенстве поворачивается от окна, смотрит на хозяина белыми глазами.
- Считай деньги! Кому говорят, турецкая твоя морда!
Без десяти одиннадцать.
Наследник престола цесаревич Николай Александрович, одетый в теплый Преображенский мундир, первым спускается в вестибюль Аничкова дворца. Еще никого нет. Даже папа, который выше всего в жизни ставит аккуратность и точность. Цесаревич доволен. Он первый. Таким образом, еще раз будет подчеркнута его, наследника престола, пунктуальность и уважение к правилам папа.
- Ваше высокородь, Генералов за пазуху руку сунул.
- Ваше высокородь, Андреюшкин в другой раз на храм божий перекрестился.
- Ваше высокородь, Горкун, Канчер и Волохов прямо в царские ворота влезли.
- Ваше высокородь, Осипанов-то у других время спрашивает, а у самого часы имеются. Только сейчас доставал их и смотрел, который час.
«Есть ли у них какая-нибудь прямая цель? - ломает голову ротмистр. - Зачем они эти кульки с собой носят? На пасху, что ли, собрались?»
Без пяти одиннадцать.
Почти одновременно сверху спускаются в вестибюль император и Мария Федоровна. Императрица взглядом дает понять Нике, что она довольна тем, что он опередил их. Это из арсенала хороших манер - быть на месте несколько раньше других. Минута в минуту приходят только солдафоны.
Александр Александрович, увидев на цесаревиче Преображенский мундир, удовлетворенно кивает.
- Я рад, - торжественно говорит царь сыну, - что ты любишь этот полк. Он не раз добывал славу русскому оружию на полях сражений.
Почти вся царская семья в сборе. Нет только великого князя Георгия Александровича. Но это ни для кого не новость: Гога почти всегда опаздывает.
Часы в вестибюле бьют одиннадцать. Император хмурит брови. Сегодня, в день панихиды, Гога мог бы быть и поточнее.
И словно уловив на расстоянии это недовольное движение отцовских бровей, по лестнице скатывается великий князь Георгий Александрович. На нем отлично сшитый юнкерский преображенский сюртук.
Император сияет. Сыновья сегодня порадовали его. Они подчеркнуто выразили свое уважение к его вкусам. Это несомненно будет отмечено чинами двора на панихиде.
Александр Александрович торжественно поворачивается к выходу. Сквозь широкие стеклянные двери видно, как во дворе выстраиваются живым коридором возле парадной лестницы гвардейские офицеры.
Итак, высочайший выход.
Но... что такое?
К императору, растерянно разводя на ходу руками, приближается унтер-шталмейстер. Выясняется, что заказанные накануне к одиннадцати часам четырехместные сани запаздывают.
Царь дергает плечом, поворачивается к жене и сыновьям.
Пять минут двенадцатого.
- Ваше высокородь, Генералов еще раз руку за пазуху сунул, и чегой-то у него там - щелк! Я как раз рядом шнурок завязывал.
- Ваше высокородь, Осипанов с тротуару сошел. По мостовой прохаживается.
- Ваше высокородь, Андреюшкин на своем предмете надрыв бумаги сделал.
«Может быть, они хотят, - думает ротмистр, - подать жалобу или прошение? На высочайшее имя? Остановить царский выезд и на глазах у публики всучить императору какую-нибудь петицию? О каких-нибудь там несправедливостях. И тут же об этом в газеты. Царю неудобно будет не ответить... Значит, хотят подать бумагу? Нет, судя по дерзким физиономиям, дело не в бумаге».
Десять минут двенадцатого.
Александр Александрович, заложив руки за спину, подходит к шталмейстеру. В чем дело? Где выезд?
Старый дворцовый слуга дрожит как осиновый лист. Сбиваясь и путаясь, он говорит какие-то несвязные слова; их величество изволили приказать камердину подавать к одиннадцати, а кучеру ничего не пересказали, а камердин...
- Хватит, - обрывает шталмейстера царь и возвращается к семье.
Пятнадцать минут двенадцатого.
- Ваше высокородь, Канчер, Горкун и Волохов бегут от дворца на Невский!
- Ваше высокородь, Генералов и Андреюшкин открыто чего-то друг у друга спрашивают.
- Ваше высокородь, Осинанов им знаки подает. Рукой машет.
«С минуты на минуту, - думает жандарм, - из дворца должен выехать опаздывающий на панихиду царь. И тогда эти типы бросятся к нему со своим прошением. Но Дурново же сказал, что надо ждать... Ну и денек сегодня! Какое, кстати, число? Первое марта. Шесть лет назад народовольцы...»
Ротмистр вскакивает. Глаза его стекленеют. Он чувствует, что волосы на голове даже слегка шевельнулись...
- Варламов! Борисов! - в ужасе шепчет ротмистр, хватая за рукава вошедших в лавку агентов. - Брать! Немедленно! Всех! Но тихо, без шуму. И все наблюдение - ко мне!
В лавку входят сыскные. Жандарм уже овладел собой.
- Свергунов и Стаин берут Генералова и Андреюшкина, Тимофеев - Осипанова. Живо! Остальные помогают. Извозчиков сюда, городовых! Чтоб быстро все было!
- Ваше высокородь, а Канчера с Горкуном? Да еще Волохов с ними...
- Шелонков! Свердзин! Шевылев! - командует ротмистр. - Отправляйтесь за этими троими! Да побыстрее!
Он поворачивается к хозяину лавки. Грек, как рыба, выброшенная на берег, судорожно открывает и закрывает рот.
- Чтоб никому ни слова! - показывает жандарм хозяину кулак. - А то... Ясно?
И быстро выходит на улицу.
...Борьба неравная. Двадцатилетние юнцы бессильны перед натренированными, натасканными на такие дела сыскными, перед огромными, медвежьего обличья городовыми. По два-три человека на одного. Ломают руки, щелкают наручниками, выхватывают свертки. А из переулков уже выкатываются возки и сани.
Заломив Генералову руки за спину, двое агентов падают вместе с ним в первые сани.
- В участок!
В следующий возок вталкивают растерянного бледного Пахома. Волосы у него растрепаны. Под глазом синяк. Шапку сбили.
- В участок!
Осипанов успевает оказать сопротивление. Когда его хватает сзади за руку первый агент, он, не оборачиваясь, бьет его ногой, но в это время огромный, как слон, будочник наваливается сбоку, обхватывает и так сжимает его, что Василий даже теряет на секунду сознание.
Канчера берут просто. Увидев полицейского, он бледнеет, оглядывается, сует руку в карман, но агент мгновенно выворачивает ее, и Канчер обмякает.
Горкун пытается бежать. Ему подставляют ногу. Поскользнувшись, он падает. Его бросают в сани, как неживого.
Сразу же после этого берут Волохова.
Ротмистр, наблюдавший всю операцию от начала до конца, удовлетворенно поглаживает усы. Уж что-что, а изымать с улицы нежелательных лиц в охранном умеют.
А на тротуаре уже роится толпа. Прохожие, забыв про весну и солнце, лихорадочно расспрашивают друг друга о случившемся.
- Господин, - обращается к ротмистру благообразный старичок, - вы не могли бы объяснить, кого это только что арестовали?
- Жулье, - равнодушно отвечает жандарм, - фальшивомонетчики.
Двадцать минут двенадцатого.
Красный от гнева царь, заложив руки за спину, ходит по вестибюлю. Мария Федоровна присела в придвинутое Никой кресло. Цесаревич стоит около мама и что-то вполголоса говорит ей. Великий князь Гога со скучающим видом разглядывает висящие на стенах картины.
