Виктор Соснора - Две маски
— Не знаю и не думаю, — чистосердечно признался Мирович.
Барабанщик оглянулся, посмотрел, как будто поправляя суровый ус — левый и правый, — и сказал счастливым голосом Архимеда:
— Безымянный колодник нумер первый — на самом деле не кто-нибудь, а сам император Иоанн Антонович! — воскликнул изо всех сил барабанщик, упал головой в тарелки и уснул, улыбаясь, а суровые усы солдата разметались по всему лицу.
Про Иоанна Антоновича ходили опасные слухи. За слухами охотилась Тайная канцелярия.
Мирович перепугался. Потихоньку, осмотрительно подпоручик выбрался из трактира, опустив глаза; гвалт, гул, пьяные ораторы и оратории, охапки пивной пены — всё позади, Мирович побежал.
Он бежал через мост (куда-то!) быстро-быстро, не касаясь перил, потом остановился, оглянулся — никого, — ни на мосту, ни на всём свете! Вечерело.
Шёл дождик, парик промок, был вечер, на Неве шаталась баржа с углём, на барже суетились, как чёртики, крохотные фигурки грузчиков-солдат.
Руки замерзали. Мирович вспомнил, что позабыл перчатки, зелёные, замшевые, выронил в трактире или украли, — ну и пусть!
В брезжущем вечернем воздухе летали дождинки, совсем невидимые и незаметные, как иголочки.
Шлиссельбургская крепость мутно просматривалась в дождевой завесе, там, в устье Невы.
Мирович рассмеялся.
Уже были заговоры.
Уже был заговор Петра Хрущёва, трёх братьев Гурьевых. Они уже попытались освободить Иоанна. Но не успели. Их было слишком много: тысяча офицеров и солдат. На тысячу человек всегда найдётся десяток агентов Тайной канцелярии.
Сенат. Приговор — смерть.
Но императрица заменила смертный приговор публичным ошельмованием. Ошельмовали и сослали на Камчатку.
Это было 24 октября 1762 года. Фатум: сегодня 24 октября 1763 года. Жребий брошен: или всё, или ничего.
К оружию! К действию!
Оружие — одна шпага. Действующее лицо — один подпоручик.
Мировича лихорадит. Он ищет сообщников. Немного. Хоть нескольких.
Он расспрашивает офицеров, сослуживцев. Отклика — нет. Все смеются. Все думают: его вопросы — пьяный бред.
Мирович не понимает, как он смешон. Денег — нет, связей — никаких, авторитет — лишь застольный, чин подпоручика — сомнителен для организации батальонов восстания; Мирович — вождь несостоятельного государственного переворота, над ним смеются товарищи по оружию, на него даже не доносят в Тайную канцелярию, так бессмысленна, так бессистемна его болтовня.
За что же он борется? Какова его программа?
Впоследствии, на суде, Мирович диктует Никите Панину все свои претензии по пунктам. Офицерское самолюбие. Офицерские формулы. Программа плебея. Вот пункты:
1. В те комнаты, где присутствовала императрица, допускались только штаб-офицеры. Мирович мечтает, чтобы и его допустили, чтобы и он присутствовал.
2. Императрица посещала оперу. Туда допускались только любимцы Екатерины. Мирович мечтает стать любимцем Екатерины. Он хочет ходить в оперу.
3. Штаб-офицеры недостаточно уважали его, Мировича, когда приходилось сталкиваться с ним по служебным обязанностям. Он мечтает, чтобы штаб-офицеры достаточно уважали его.
4. Императрица не возвращала ему именья фамилии. Надо возвратить.
Четыре пункта, объясняет Мирович на суде, — первопричина бунта. Но пункты ничтожны и пошлы.
Вольное честолюбие, дешёвое фрондёрство — присутствовать там, где присутствуют любимцы власти. Жажда обожания.
Но эти объяснения — для суда, трусливые объяснения — для помилования.
Это — офицерская обида. Потом, когда суд принимает всё более ответственный и серьёзный характер, Мирович проговаривается.
Граф Никита Панин спросил Мировича мягко, поигрывая перстнями, охорашивая холёными пальцами парик:
— Для чего вы предприняли сей злодейский умысел?
Мирович сказал быстро, и цыганское лицо его побледнело:
— Для чего, граф? Чтобы стать тем, кем стал ты, дубина!
Вот программа Мировича. Не пустяки. Стать первым министром, великим вельможей, а там — и генералиссимусом. Если Иоанн Антонович при помощи Мировича станет императором, «генералиссимус Мирович» — зазвучит не так уж плохо!
Мирович с пафосом писал перед казнью:
«Я желал получить преимущества по желаниям и страстям».
Писатель Г. П. Данилевский писал о Мировиче. Его романы были опубликованы в конце XIX века. Он писал:
«Я старался быть верным преданию и истории, которые рисуют Мировича самолюбивым, мало развитым и легкомысленным „армейским авантюристом“, завистливым искателем карьеры, картёжником, мотом».
Да. У Мировича — самомнение. Он неврастеник. В его судьбе нет никаких предпосылок власти, он её жаждет.
Своим птичьим умом он размышляет:
«Что такое государственный переворот? Пустяк, меланхолическое шествие с барабанным боем, не нужно никакой особенной организации, вон как прост был переворот 28 июня 1762 года!»
Его лихорадит. Он позабыл, что простым переворотом руководила Екатерина, жена императора. Что восстанию содействовали фельдмаршал Кирилла Разумовский, сенатор Никита Панин, статс-дама Екатерина Дашкова, сорок офицеров гвардии, что практически их семьи — это вся свита, всё правительство России. Что на ИМЯ «ЕКАТЕРИНА» явилась многотысячная армия, как на ИМЯ СПАСИТЕЛЬНИЦЫ ОТЕЧЕСТВА.
А Мирович? — подпоручик, и ничего больше.
Что такое государственный переворот в стране с населением в двадцать с лишним миллионов обывателей, с полумиллионной регулярной армией, с двумя миллионами регулярных чиновников, с миллионом полицейских и с несколькими тысячами тюрем?
Абстрактная обстановка, не так ли? Государственный переворот — весёлое затейничество. Со всем этим фарсом Мирович справился бы и один — так он думал.
Но Мирович — актёр.
Ему нужен сообщник. Не столько помощник, сколько слушатель. Какой-нибудь офицерик-балбес, который бы беспрекословно слушал храбрые глаголы вождя. Перед которым можно покрасоваться умом и изобретательностью. Мировичу, эстету бунта, необходима небольшая, но рукоплещущая аудитория.
Подпоручик не бросает пить. Вино сопутствует успеху. Пьяному — и море по колено, и морда на коленях.
4
Девятого мая 1764 года Мирович напивается и идёт лёгким, несколько условным, как у всех пьяниц, шагом к последнему приятелю — к поручику Великолуцкого пехотного полка Аполлону Ушакову.
Аполлон, как и Василий, пьян.
Он стоит на карауле при кордегардии у Исаакиевского моста. У него восемнадцать солдат-атлетов, он смотрит на солнце очами орла, у него золотые офицерские ремни, он поёт популярную песню.
Счастливая встреча. Приятели вынимают шпаги и приветствуют друг друга взмахами шпаг. Они обнимаются.
Мирович восклицает, без предварительных объяснений:
— Все свои силы, весь разум, все помышления мы обязаны к тому употребить, чтобы оного императора Иоанна Антоновича, вызволивши из Шлиссельбургской крепости, привезти в Санкт-Петербург для водворения его на престол всероссийский.
Ушаков ещё не слышал о таком дивном намерении своего приятеля.
Но Аполлон понимает Василия с полуслова. Он слышит и радуется. Он откликается на слова Мировича:
— Правильно говоришь! Но нужны обязательства. Друг перед другом. Крепкая клятва. Так давай действовать побыстрее, чтобы в кратчайшие сроки отвязаться от этой галиматьи. А при новом императоре мы утолим все страсти и пожелания наших юношеских сердец.
— Не волнуйся! — восклицает Мирович. — Вся эта, как ты правильно сказал, галиматья — дело на несколько дней. В первую очередь нужно помолиться. Бунт бунтом, а грехи грехами.
— Когда же? — восклицает Ушаков. — Когда же мы можем молиться?
— Тринадцатого мая, — отвечает Мирович. — Тринадцатого! Это число я люблю.
— И я! — соглашается Ушаков. — Это число мне нравится, в нём — опасность и приключения. А что делать сейчас?
— Делать, что делается! — философия Мировича.
И они делают то, что им делается.
Мирович и Ушаков ходят по кабакам и хохочут. Они тем и другим рассказывают о своём замысле. Одни одобряют. Другие порицают. Все они — собутыльники. Алкоголь всегда настраивает умы на опасные и грозные приключения. Алкоголь раскрепощает даже лакейские сердца и делает их свободолюбивыми.
Чтобы запугать и затравить Екатерину, Мирович и Ушаков ходят по ночам, как бесы, вокруг Зимнего дворца и подбрасывают в подъезды красные конверты. В конвертах — письма. В письмах — подробности заговора. И ультиматумы.
Они советуются с полицейскими. Тайная канцелярия относится к их глаголам дружелюбно. А полицейские говорят:
— Ну что ж, друзья, бунт бунтом, а тюрьма — тоже государственное учреждение.
Так проходит пять дней.
