Наталья Иртенина - Шапка Мономаха
– Любимцы Всеволодовы, – сморщась еще сильнее, сказал Янь Вышатич. – Братья Колывановичи верховоды всему. Озлили людей дальше некуда. Вот кто у князя Мономаха сейчас защитники.
Тысяцкий в сердцах плюнул в сторону от коня.
– Поехали, Душило.
– А эти?
– У меня с Колывановичами сладу и при Всеволоде не было, а теперь и подавно. Микульча за ними приглядит. Большой беды, может, не будет.
По пути к княжьей Горе Душило ломал себе голову:
– Для чего князь Всеволод дал столько воли отрокам?
– Бывает доброта зряча, а бывает слепа, – коротко объяснил Янь Вышатич. – Не дай кому Бог на себе вторую познать.
В княжьих хоромах, запершись ото всех, тысяцкого в нетерпении поджидал Владимир Всеволодич. На стол с яствами не смотрел, то подходил к большой иконе Богородицы, горячо осенялся знамением, то брался за Псалтырь, разворачивал, читал первые попавшие на глаз слова. Псалмы душу не смиряли. Князь малодушно шел к окну и выглядывал, ждал то ли буйной толпы черни, то ли еще каких вестей.
Скрипнула дверь светлицы. Мономаха передернуло. Перед ним стояла тетка княгиня Гертруда, мать Святополка, жившая в Киеве с тех пор, как он взял ее в плен для укрощения другого ее сына, горемычного вояки Ярополка. Ныне туровский Святополк остался единственным сыном княгини, и сейчас Мономах вдруг понял, отчего тетка не уехала жить к нему. Она годами ждала часа, когда нужно будет зубами вырвать киевский стол для Святополка. Князь видел, что перед ним волчица, готовая за своего детеныша вцепиться ему в горло.
– Не прошу, не требую, – произнесла она глухо, с опущенной головой. – Молю – отдай Киев Святополку.
Мономах оставался безответен.
– Вспомни, как братья моего мужа, твой отец и Святослав, гнали его. Отобрали у него Киев, вынудили скитаться на чужбине, прося милости. Сколько напастей принял он и от людей, и от братьев своих! А когда отец твой Всеволод попал в беду и призвал его на помощь, Изяслав, будто кроткий агнец, пришел по первому зову. Душой он был как дитя бесхитростное, злом за зло не платил и за обиду младшего брата дружину свою поднял на рать. Не сказал Всеволоду: «Столько от вас натерпелся!», не злорадовал, а утешил и любовь показал. И не по заповеди ли Господней погиб, положив душу за брата своего? Не было б того – не сидел бы ты сейчас в киевских хоромах. И чем Всеволод отплатил за ту любовь? Святополка из Новгорода выгнал, посадил там своего внука.
Вновь не дождавшись ответа, княгиня вскинула голову, гордо посмотрела в глаза племяннику.
– Не отдашь Киев сам – силой у тебя возьмут. Войско уже собирается. Ляхи и венгры, и Глеб минский с дружиной на тебя пойдут.
Уста Мономаха будто запечатало, не мог вымолвить ни слова. Стоял бледный.
– Молчишь! – с гневом произнесла Гертруда. – Тогда слушай. Прокляну тебя. Найду колдуна и велю ему сжить тебя со свету. А после покаюсь, и Бог меня простит, ибо ради правды сделаю это.
– Не боюсь того, – выдавил князь.
– А за сына своего тоже не боишься? – возвысила голос Гертруда. – Еще не ведаешь, что Мстислав в Новгороде, может, помер уже. Медведь его заломал, а случился тот медведь от ведовства. От внучки это знаю, жены Глеба минского!
– Кто?! – прохрипел Владимир, сильно накренясь вперед, к тетке.
– Какой-то волхв в Полоцке. Верно, Всеслав еще зол на тебя за разорение его градов. Берегись, племянник. Вот что бывает с теми, кто сидит не на своем столе!..
Не слушая далее, Мономах бросился вон из светлицы, понесся по сеням, по гульбищу терема. Грудь в грудь сшибся с боярином Судиславом Гордятичем.
– Судила… – князь тяжело дышал. – Гонца в Новгород… спешно.
Вдруг схватил боярина за рубаху, притянул к себе, вопросил страшным голосом:
– Куда Ставр глядел?!
– Откуда ж мне знать, куда мой брат глядел, князь, – изумился Судила.
Мономах отпустил его, шатаясь, направился прочь.
– Гонца пошлю, – пообещал боярин. – Стряслось-то чего, князь?
На высоком крыльце под сенью князь остановился, отдышался. В теремной двор с Бабина торга въехали тысяцкий и Ростиславов кормилец. Приметив Мономаха, отдали отрокам коней, поспешили к нему.
– Вести худые, князь? – участливо спросил Душило.
Мономах не заметил вопроса.
– Что, Янь Вышатич, – медленно произнес, – будет ли в городе мятеж?
– Людей не остановить, – удрученно ответил старик.
– Почему?
– Пойдем-ка, князь, в хоромы. Что на ветру стоять. Кости мои нынче тепло любят. А лишние уши разговору ни к чему.
В повалуше, на самом верху княжьего терема, Янь Вышатич проверил, крепко ли челядин закрыл двери. А перед тем выставил в сени Душила, посчитав и его лишними ушами. Тот постоял, решая, обидеться или нет, махнул: «Ну и ладно», отправился искать Ростислава.
– Ну, говори, боярин, отчего я не люб градским людям и почему нельзя успокоить их.
– Потому, князь, что старшая дружина Всеволодова тебя не поддержит. И еще потому, что среди крикунов на торгах затесались дворские люди бояр.
– Так бояре и чернь заодно против меня? – с тихой горечью молвил Владимир. – Бояре отчего, понятно. Отец не давал им притеснять градских и смердов по селам, кабалить и обращать свободных в холопов. Позволил черни искать защиту от боярского насилья у младшей дружины…
– А у кого было черни искать защиту от младшей дружины? – вставил слово тысяцкий.
Мономах недоуменно ждал продолжения.
– Ты не видел, князь, что творят отроки в боярских селах. Отбирают у закупов и смердов последнее, оставляют их голыми и нищими: мы, мол, защита ваша и обереженье, так платите за это. Бояре отроков ненавидят, а те наущали Всеволода против старшей дружины. Сами же под видом княжьего суда грабят и продают людей. Отец твой, князь, добродетелен был, а землей своей худо правил, – подвел черту тысяцкий.
– Мой отец виноват перед людьми? – Мономах был ошеломлен. – И перед смердами?..
Янь Вышатич подошел к нему, положил руку на плечо, будто отец – сыну.
– Вспомни, князь, давным-давно ты говорил мне, что знаешь себе цену и не будешь торопиться сесть на великий стол.
Мономах глянул на него одним глазом из-под сбившихся на лоб прядей.
– Думаешь, старик, я доживу до твоих лет? В юности никто не торопится. Но чем больше лет остается позади, тем меньше их впереди… Ты все сказал, боярин?
Владимир Всеволодич отодвинулся от тысяцкого, сбросив его руку.
– Не все, князь. На моем дворе, в подклети, сидят с позавчерашнего двое отроков из Турова. Их прислал ко мне брат Путята, воевода Святополка. Он много младше меня, – объяснил Янь Вышатич, заметив удивление Мономаха. – Отроки передали мне грамоту Путяты. В ней сказано, что Святополк требует заточить тебя, князь, в поруб как нарушителя закона русского и Божьего. Такие же послания, думаю, получили и другие из старшей дружины.
Мономах отвернулся.
– Все против меня, – горько сказал он.
– Князь…
Владимир Всеволодич, не слушая более, толкнул дверь повалуши. В сенцах скучал дворский отрок.
– Послание, князь.
– От кого?
– Принесший сказал – от старца Нестора из Феодосьева монастыря.
Мономах вернулся в повалушу, развернул крохотный лоскут пергамена, быстро прочел.
– Нестор зовет помолиться с ним у гроба блаженного Феодосия.
– Пойди, князь, – одобрил тысяцкий. – Феодосий был дивный прозорливец. И нынче чудеса бывают по молитвам к нему.
– Пойду, – молвил Владимир. – Если и монахи против меня, тогда вернусь в Чернигов… И ты со мной, Янь Вышатич, пойди завтра. Помолись за сына моего Мстислава. Бог тебе чадородия не дал для испытания твоего, и твою молитву за чужое чадо милосердый Господь скорее услышит.
– Помолюсь, князь, как за своего.
7
Печерский монастырь три десятка лет как вышел из пещер под землей. За эти годы он обильно расселся на холме и внизу холма у Днепра. Красой и радостью обители стала великая церковь, взметнувшаяся на горе Божьей помощью, благоволением князей и смиренными трудами иноков. Про ту церковь, освященную четыре года назад, и доныне ходила небывалая молва: про греков-строителей и иконописцев, и иных мастеров, по воле самой Богородицы приложивших к храму свое искусство, и про многие чудеса, при том творившиеся. От своего боярина, молодого Георгия Симонича, князь Мономах слышал и более – о том, как образ церкви явился варягу Симону задолго до того и за много земель отсюда, и как предсказано было ему первому быть похороненным в ней.
Поздним утром Георгий Симонич ехал в монастырь вместе с Мономахом и киевским тысяцким, также имевшим к печерской церкви особое влечение.
– Незадолго до смерти Феодосий пришел в мой дом, – рассказывал Янь Вышатич дорогой, – разговаривал со мной и с Марьей, женой моей. Слушать его всякий любил, потому как Феодосий насыщал собеседников своей кротостью и любовью. И вот заговорили мы об исходе души из тела и о том, что ветхому телу ждать срока, чтобы воссоздаться по слову Господню нетленным. А Марья моя спросила: кто знает, где я костьми лягу? Феодосий же говорит ей: где меня положат, там и ты будешь лежать. И вот умер он, и погребли его в пещере под землей, а я, прознав о том, удивился его предсказанию, ибо не могло оно исполнится. И до позапрошлого года более не вспоминал об этом, как вдруг присылает мне Нестор письмо – приходи, мол, боярин, откопал я с благословения игумена мощи блаженного Феодосия и завтра перенесем их со славой в церковь.
