Ларс Леннрут - Древность и Средневековье. Тексты родового общества
Метафорические кольца – это, конечно же, толстые обручья, браслеты, обычные для эпохи викингов; они могли иметь форму свернувшихся змей и часто использовались как платежное средство или как ценный дар воину. В языке скальдов и «кольцо», и «змей» относились к сфере героического: они символизировали мужскую честь, богатство и власть.
В строфе говорится о том, что Виташерна родит трех сыновей, которые разделят между собой Готланд. Это же встречается и в самой саге, а раздел Готланда, как утверждается, послужил основой тех территориальных границ, которые все еще существуют на острове. Типично для древнего мифа то, что таким способом узаконивались новые отношения: в начале им придавалась видимость мистического и сверхъестественного.
Если начало саги, как представляется, основано на древней народной традиции, то ее следующие главы носят отпечаток ученых построений христианского средневековья. В них говорится о христианизации Готланда, о том, как на острове появился епископ и какие обязанности он имел. В заключение упоминается о долге гутов ходить в викингские походы и платить налоги конунгу свеев. Конкретика саги сменяется абстрактным, юридическим языком, который обнаруживает латинское влияние.
Объединение повествовательной прозы с текстами законов происходило не только в случае с исландскими родовыми сагами, но и в древнешведской литературе. Другой пример этому – так называемые вестгётские хроники, написанные около 1250 года и сохранившиеся в качестве приложения к старшему закону провинции Вестергётланд. Они содержат в себе краткие характеристики, иногда переходящие в панегирики и рисующие портреты христианских королей Швеции начиная с Улофа Шётконунга, а также епископов Скары и лагманов (судей) Вестергётланда. Формулировки напоминают иногда руническую поэзию и эпические песни в стиле «Перечня Инглингов». Поэтому высказывалось предположение, что по крайней мере хроника лагманов – наиболее поэтическая по стилю,– основана на устной традиции. На это, с другой стороны, возражают, что некоторые формулировки в наиболее обстоятельных фрагментах, как, например, выражение «отец отечества» в портрете лагмана Карле из Эдсверы,– скорее заимствованы из латинской риторики. Здесь, как и в саге о гутах, наиболее правильный путь – это воспринимать тексты как результат взаимовлияния устной традиции и книжной письменности. Выразительно звучат лаконичные характеристики ранних лагманов и королей, – к примеру, короля Эмунда Старого: «Не скупится на наказание – сжигать дома и людей». Вполне можно предположить, что подобные формулы заимствовались из устной традиции, а вовсе не обязательно брались из какой-нибудь родовой саги. И совершенно естественно, когда устные традиции воплощались в письменной хронике, клирик, водя пером по пергаменту, тщательно прописывал портреты тех королей и лагманов, которые особенно потрудились во славу Бога и Церкви, как, например, король-мученик Эрик Святой. Таким образом, объясняется своеобразное смешение древнескандинавского и церковного словоупотребления, встречающееся в текстах хроник. Законы провинций
Лишь в одной-единственной сфере древнескандинавской литературы Швеция затмила Норвегию, Данию и Исландию: в составлении текстов законов. Древнешведские законы провинций, с художественной точки зрения, исключительны по своему богатству, обилию запоминающихся сентенций и поэтических описаний судебных дел. Только в этой ограниченной области языковые традиции родового общества сознательно культивировались в эпоху католического средневековья. Так происходило потому, что лагманы были единственными грамотными носителями традиции и обладали достаточной властью, чтобы в письменных источниках утвердить свою культурную независимость как от церкви, так и от короля.
Не следует однако думать, что законы провинций непосредственно отражают древнее общество и его устные традиции. Содержание законов, передававшееся в устной форме в древнескандинавском обществе, во время записи в XIII–XIV веках подверглось основательной переработке, в соответствии с римским и обычным правом. Тем самым законы общества бондов были подчинены интересам церкви и короны. Запись провинциальных законов на самом деле явилась первым шагом на пути к централизации власти и объединению земель, и процесс этот завершился тем, что в XIV веке мы получили один закон на всю страну – первую шведскую конституцию, или основной закон Магнуса Эрикссона (около 1350 года).
В древних текстах законов можно выявить различные слои: одни – более старые, другие – появились незадолго до записи или в связи с ней. Те определения, которые касаются церкви и королевской власти, относятся к позднему времени, и это заметно по влиянию латыни на их язык. Тогда как отдельные разделы, регламентирующие внутренние дела местных обществ, на самом деле очень древние, и их формулировки указывают на родовую традицию. Хотя иногда это может оказаться обманчивым, ибо зависело от сознательного стремления подкрепить новые законы ссылкой на древние обычаи. Более точная датировка происхождения тех или иных разделов в законах, как правило, не представляется возможной. Язык законов
Стиль древнескандинавских законов отличается прежде всего своей эпической конкретностью. Вместо того, чтобы предписывать общее и абстрактно сформулированное правило, – как обычно делается в большинстве современных и даже средневековых законов, – наши провинциальные законы повествуют о возможных прецедентах, которые и фигурируют впоследствии в качестве образцов. Случай обычно описывается лаконичными предложениями в настоящем времени, часто начинающимися со слова «ныне» и украшенными аллитерацией и другими поэтическими средствами выражения, с тем чтобы облегчить запоминание самого закона. Например:
Ныне едет человек по дороге
и видит: лежит перед ним труп.
Он должен вернуться назад
и сказать в ближайшем селении:
«Я нашел нечто.
Там, на дороге, лежит труп.
И неизвестно, как умер тот человек».
Только гораздо позднее, в эпоху средневековья, стало традицией, следуя латинским образцам, писать тексты законов в абстрактной форме условного наклонения, вроде: «Если кто-то нашел труп, он должен заявить…» и пр. Но такой способ формулировать правила, обычный для нас, был совершенно чужд древнескандинавскому мышлению.
Люди мыслили не параграфами, а сходными, конкретными случаями из судебной практики, которые возникали в их сознании как серия образных ситуаций. История о человеке, нашедшем труп, развивается в миниатюрную кинодраму:
И спросили люди в селении:
«Кто же убийца, как не ты?»
В дальнейшем вопрос заключался в том, чтобы сделать наглядными ситуации, которые могут возникнуть, но сам диалог и конкретные детали заставляют современного читателя переживать текст закона как повествование о чем-то, что уже произошло. В еще большей степени это касается часто цитируемого примера из закона провинции Даларна, – о нанесении человеку телесных повреждений домашними животными:
Многое может причинить вред.
Даже петух способен убить человека.
Висит на стене топор,
Петух взлетел и сел на него,
Топор упал и вонзился в живот человеку,
И человек тот умер от раны.
Здесь описывается исключительный случай, который вряд ли происходил в действительности более одного раза. Но именно поэтому он может служить прецедентом, когда необходимо было определить меру ответственности владельцев домашних животных в более «нормальном» причинении вреда: если бодался бык, лягался конь, кусалась собака и пр. Однако история о петухе, благодаря ее особенному стилевому характеру, легко отпечатывалась в памяти как поговорка. Можно даже задаться вопросом, не являлись ли законы и пословицы одним и тем же жанром в древнескандинавской традиции: во всяком случае, они близки друг к другу. Стиль пословиц преобладает и в таких определениях, как это, из старшего вестготского закона:
Тот владеет зайцем, кто схватил его.
Тот владеет лисом, кто поднял его.
Тот владеет волком, кто загнал его.
Тот владеет медведем, кто связал его.
Тот владеет лосем, кто свалил его.
Тот владеет выдрой, кто поймал ее.
Такая аллитерационная скороговорка называется на древнеисландском «пула» и часто встречается в Эдде. Попадаются пулы и в ранних текстах законов многих других германских государств. Они относятся к той ушедшей эпохе, когда поэтический язык еще влиял на формулирование юридических понятий, причем в такой мере, что действительность подчас просто растворялась в метафорах. Ибо что, на самом деле, означает «схватить зайца»? Даже древние толкователи законов, скорее всего, находили, что эти выражения больше поэтические, нежели юридически точные. И напротив, вряд ли вызывало сомнение содержание этого общего правового принципа, который обрамлен выразительной скороговоркой: охотник имеет право на свою добычу (а не владелец земли, феодал охотника или же, к примеру, охотничье общество, к которому тот принадлежит). От вестгётского закона к основному закону страны
