Александр Круглов - Отец
Лебедь обтер рукавом с лица пот, возбужденно прощупал карманы, достал сигареты.
— У тебя что? — спросил он Матушкина дрогнувшим голосом.
— Наш.
— А я вот, — Лебедь показал этикетку, — Испанию начал смолить. С «юнкерса» этого. Век бы не знал, да немец, спасибо, занес. — «Чиркнул спичкой. Рука с огоньком заметно дрожала.
— Ну! — принялся опять за свое лейтенант.
— Чего ну? Чего? Ах же… твою мать, привязался, как клещ! Ну чего тебе? — не выдержал Лебедь.
Зарьков неуютно поежился. А Матушкин теперь, когда вскипел и комбат, поспокойней потребовал:
— Звони. Вот чего. Или иди. Да живее, живей. Время не ждет. День-то февральский какой? Раз-два — и хвост уже показал.
Лебедь жадно, одну за другой сделал несколько затяжек.
— Ладно, — наконец сдался он. Бросил окурок, примял его каблуком. — Не стану звонить, пойду к нему сам. — Вздохнул напряженно. Взглянул на часы. — Скоро уже. Коммунистов всех собирают, вот заодно и пойду. Но, смотри, если не оправдаешь, наколбасишь, ты ответишь за все. Ты! На тебя все свалю! Прямо тебе говорю. Так и знай!
— Валяй, валяй! Черт с тобой! Вали на меня! — охотно согласился таежник. — Ну, — уже веселей схватил он Олега за плечи, — пока не поздно еще, давай выбирай. Может, мне на хутор? Хотя, смотри, здесь, на погосте, будет погорячей.
— Нет! Хватит об этом! Все! — отрубил капитан. — Встал здесь и стой! Сказано, на хутор его, и баста!
— Есть на хутор, товарищ капитан! — повеселел и Зарьков. — Признаться, он мне пришелся. Хуторок этот. На дачу нашу похож под Вырицей. Там, правда, пруд, сосны, пристройки кругом. А все остальное — как тут, на хуторе. На зимних каникулах всей семьей ездили на дачу. На лыжах катались. Осенью грибы собирали. Мама очень любила мариновать.
На миг воцарилась неловкая тишина.
— Значит, понравился хуторок? На дачу вашу похож? — прервал его с иронией Лебедь. — Вот и давай, милочек, на хуторок. Ты и давай, — ехидно потребовал он.
— Да, да. Просто здорово… Хутор этот… Для позиции, — спохватился, виновато смутился под взглядом комбата Олег. — Деревья, кусты, кирпичный забор… Есть где укрыться. Орудия укрыть.
— Вот и давай, давай. Маскируйся. Поможешь ему, — обернулся Лебедь к приморцу. — Ну, за дело, время не ждет, — заторопился теперь и он. — Я подъеду потом, посмотрю. — Помолчал. — Ох, как подумаю, что к бате идти. Господи, пронеси!
— Пронесет. Если что, все вали на меня. Скажи, я так решил, я и отвечу за все. Так и скажи. Головой отвечу. Ну, брат, пошли, — позвал приморец Олега. — Грунт-то на метр, чай, промерз, должно, как бетон. Пупы надорвешь, пока отроешь «опэ». Но смотри, — как тисками, схватил он Олега за локоть, — солдат не жалей. Ох, не жалей! Пусть долбят. Зубами грызут. Зарывайся весь, с головой. Пушки подкрась, подбели. Маскхалаты на всех. Понят дело? Вот так! Ну, брат, пошли! Поеду сначала к тебе, посмотрю, подскажу, а потом уж вернусь к своим. Ну, присели все! — Все присели. Матушкин поднялся первым. — С богом! — и по груде камней, кирпича пошел из часовни. Зарьков и Лебедь за ним.
* * *Это было поле с готовыми уже, заваленными снегом противотанковыми надолбами: холмиками схваченных стужей простеньких могил, бетонными и гранитными, а кое-где даже мраморными надгробиями, оградами из чугуна и камней. Как амбразура дота, мрачно темнел одинокий вход в старинный полуразрушенный склеп, сиротливо торчала уцелевшая часть небольшой, из дымчатой яшмы колонны; местами из лежалых сугробов пробивались пожухлые ветки каких-то кустов да голо стояли вдали, за церквушкой, столбы тополей.
Еще и еще раз цепко прощупывая весь этот, видно, очень древний, многовековой погост одновременно и быстрым, и пристальным взглядом, Матушкин чувствовал, как в нем поднималось нечто похожее на ликование. Он сразу поверил в свой план, а уж теперь и вовсе не хотел допускать ни малейших сомнений и последние жилы из солдат тянул, чтобы все так и вышло, как рассчитал. Солдаты вовсю махали ломами и кирками, долбили землю и маскировали «опэ», превращая их в небольшую неприступную крепость. Дойдя до кладбища, немецкие танки, считал, лейтенант, должны повернуть и обязательно повернут: этих обледенелых засугробленных надолбов никакой ползучей твари не одолеть, ни за что не одолеть, да еще когда он ударит по ним из своих «громобоек».
«Все равно, куда повернут, — с нарастающим торжеством билось в нем, — налево, по полю, или направо, к бугру. Лишь бы свернули, подставили б только бока! Мне и Малышу».
И позицией, огневыми Зарькова таежник был тоже доволен. Час провел он у Олега на хуторе, подсказал, где пушки поставить, где фальшпушки, как все лучше, похитрее прикрыть, как, если вдруг случится что-нибудь непредвиденное, вести огонь с закрытых позиций, и об этом условились. И Лебедь после короткого — на десять минут собрания коммунистов перед схваткой (здесь он и встретился с батей) прежде всего завернул к Малышу. Не стал менять ничего: лучше приморца разве придумаешь? Осмотрелся. «Пожалуй, и мне лучше здесь… Какой он еще командир? — подумал комбат о Зарькове. — Неопытный, необстрелянный. Да и чем не «энпэ?» — кинул он взгляд на чердак крепкого кирпичного дома.
Так что с Олегом и с Лебедем тоже как будто было все правильно, хорошо. А с батей… Батя, как ни странно, внимательно выслушал Лебедя. Только вцепился глазами в него.
— Прорвутся — пеняй на себя, — процедил он. — Сам… Вот этой рукой!
Так что все дело теперь было за ним самим, за Матушкиным, за его первым взводом.
Солдаты уже разгрузили застывший по самые оси в снегу разболтанный «УралЗис» и от края погоста таскали к орудиям ящики со снарядами. Матушкин помогал им. А теперь, распрямившись в пустом кузове, видел, как, сгибаясь под ношей, продирался через сугробы между могилами правильный Тимофей Чеверда — один из самых старших на батарее солдат, колхозник из Винницкой области, хозяйственный, не очень выносливый и расторопный, уж больно полный и рыхлый мужик. Из-за гибели двух номерных на нем и на втором правильном, Степане Орешном, лежали теперь и снаряды: в бою подносить их к новому замковому — Пацану, а сейчас, перед боем, заложить их на огневой, а также в запасной погребок.
Шинель на Чеверде, как всегда, пузырилась, никакой военной выправки, из раскрытого рта без передних зубов — еще дома их будто бы вышибло дышлом — валил клубами пар. Орешный, тоже грузный, но сбитый и сильный, сортируя, растаскивал ящики со снарядами по погребкам — осколочные, фугасные, бронебойные. Барабанер, Огурцов, ефрейтор Изюмов долбили ломами и кирками очищенный от снега, скованный стужей грунт. Изюмов долбил исступленно, не командуя, не подгоняя никого из своих солдат, не глядя в сторону взводного.
«Ага, — заметил Матушкин, — заглаживаешь вину? Заглаживай, заглаживай».
Звенели металлом о камень и лед солдаты и на огневой Нургалиева.
Матушкин с присущей ему зоркостью, изобретательностью и хваткой, почти вожделенно сузив глаза, еще и еще раз оценивал расставленные здесь его взводом «капканы», «кулемы», «силки» и предвкушал, как притаившейся рысью выждет здесь, подпустит поближе и вцепится в горло врагу.
— Товарищ лейтенант! Ходьте сюды! — услышал он сквозь свое напряжение. Повернулся на зов. То кричал Чеверда. Он, видно, не выдержал тяжести, сбросил с плеч ящик со снарядами в сугроб. Крикнул снова: — Товарищ лейтенант, ходьте сюды! Швыдче! Хриц! Як живий!
«Чего еще там? — недовольно нахмурился Матушкин. — Погоди, погоди… Чего он орет-то? Будто бы фриц?» Пристальней вгляделся туда, откуда кричал Чеверда.
Высвобождая что-то, правильный сапогами и руками раскидывал снег.
Спрыгнув с машины, проваливаясь по пояс в сугробах, Евтихий Маркович стал продираться к нему.
На призыв Чеверды потянулись от пушек и солдаты с личным оружием, с касками. Здесь, на передовой, Матушкин и шага не давал никому ступить без них. Надоело всем долбить землю, а так хоть повод появился распрямить спины. Один ефрейтор Изюмов не бросил кирки.
«Натворил. Давай, давай теперь искупай», — взглянув в его сторону, опять упрямо подумал Матушкин. Через завалы снега пробился к уже столпившимся вокруг Чеверды обоим расчетам. Они расступились, и то, что Матушкин увидел, сперва удивило его: из сугроба, уже развороченного и притоптанного, жирно ломя чернотою глаза, выпирала огромная, словно печной чугун, и такая же черная и округлая голова. И, как ни был таежник далек от всякого искусства, все ж уловил, что голова эта, да и туловище, на котором она держалась, в общем, весь этот памятник был высечен из какой-то ценной породы и, похоже, довольно искусно. И тем не менее показалось приморцу, да и каждому, потрясенному столь неожиданным сюрпризом, что то вечное и прекрасное, что может вложить во все что угодно — в камень, в глину, в металл — человек, воплотилось на этот раз в ставшем символом зла лице немца: надменное, челюсть массивная, такой же нос над щелью сжатого рта; вместо зрачков тускло светился в лунках лед; под шеей, похожей на шею быка, бил серебряным блеском вделанный в камень настоящий орденский крест.
