Франсиско Умбраль - Авиньонские барышни
Возрождение Марии Луисы, медленное, неудержимое, мне напомнило строительство готического собора, который возводят веками, без спешки. У женщины другое ощущение времени и другие способы противостоять ему. Женщина — существо волшебное, и лучше всего просто наслаждаться ею и не пытаться ее понять.
* * *Шла Grande Guerre[35]. До Испании, вопреки усилиям Романонеса[36], она так и не дошла, зато началась всеобщая забастовка, хотя я не совсем понимал, что это такое. Дирижабли, словно подводные лодки, плыли по небу среди облаков, и рабочие собирались на площадях и в тавернах против чего-то протестовать. Я не понимал, как можно протестовать, сидя в таверне и играя в домино. Правда, случались манифестации, и тогда несли очень красивые знамена — никогда раньше таких не видал — и требовали хлеба, работы, справедливости, равенства и всякого такого. Фабрики стояли, и мама мне объяснила, что это гораздо хуже для фабрикантов, чем для рабочих. В нормальные времена они получали больше всех, поэтому теперь больше всех и теряли. И вдруг среди этого хаоса вновь возник молодой Пикассо:
Романонес— Извините, что долго не появлялся, я бастовал с рабочими и анархистами, я ведь анархист, а может коммунист, точно не знаю. Давайте-ка поработаем, пока все бездельничают.
Он придумал устроить пикник на Хараме, какие обычно устраивали по воскресеньям (теперь воскресенье растянулось на несколько дней, этакое длиннющее воскресенье без мессы), и порисовать всех тетушек, их родственниц и подруг, пока они будут наслаждаться природой и купанием.
Идея всем пришлась по вкусу, потому что, помимо прочих достоинств, сеньорито Пабло, цыган Пикассо, обладал большой привлекательностью, в нем было мягкое обаяние победителя, женщины это чувствовали в нем сразу, так что на следующий же день мы все были на охряном берегу, усеянном маргаритками и еще какими-то цветами невероятной окраски; дирижабль медленно плыл в воздухе, словно огромная недосягаемая игрушка, а сеньориты всей стайкой устремились к темным, сонным, неторопливым водам Харамы.
Купальные костюмы были очень разные: у кого в полоску, у кого сплошной черный, у кого квадратами, с бантиками на ляжках, без бантиков, фиолетовые, голубые, с лямочками, без лямочек, и т. п. Тетушка Альгадефина мне казалась самой красивой. Юная тучная Сасэ Каравагио в клетчатом купальнике с бантами смотрелась абсолютно по-кубистски. Все болтали, смеялись, больше брызгались, чем купались, а я, поскольку не умел плавать, методично поглощал припасенную для полдника еду, запивая ее то водой, то красным вином: картофельную запеканку, фрикадельки, французский омлет, жареное мясо, кулебяку, свежие фрукты, домашние пирожные бабушки Элоисы (они всегда получались у нее очень вкусными) и изысканные французские пирожные из «Ла Майоркина»[37], которые купили сестры Каравагио.
Пикассо тоже не купался, я думаю, он и не мылся никогда, потому что от него исходил запах, как от всех цыган. Свой мольберт он расположил на земле, и я, сидя на берегу, смотрел, как он распределяет по большому, вытянутому в ширину холсту краски телесного и черного цвета. Сеньориты выходили совсем не похожими на себя, но даже в незавершенной картине уже ощущалось что-то новое, грандиозное, оригинальное, грубое, дерзкое и в то же время строгое, и тюбики с краской пахли очень хорошо.
— Тебе нравится картина, малыш?
— Очень нравится, сеньор.
Теперь я бы уже ни за что не сказал, будто они совсем не похожи на себя, меня бы засмеяли. Он рисовал их обнаженными, не обращая внимания на купальники, и их тела сияли на полотне розовыми огнями, не особенно различаясь своими формами, почти одинаковые.
— И как вы назовете картину?
— Авиньонские барышни.
— А что это значит?
— Ничего, просто пришло мне в голову. Звучит красиво.
Так картина и осталась навсегда под этим названием — Авиньонские барышни — и сделалась всеобщим достоянием. Потом Пикассо много раз ее переделывал (он увезет ее с собой в Барселону, как и портрет Сасэ), и то, что мы увидели в журналах спустя годы, было уже совсем другой картиной. Но в Мадриде в течение долгого времени в Авиньонских барышнях узнавали компанию моих тетушек.
— Что же этот цыган из Малаги нарисовал их раздетыми!
— Какой стыд!
— Какой позор!
— Полное безобразие!
Пикассо, действительно, отправился в Барселону, а потом — в Париж. Тетушка Альгадефина и от него больше ничего не получила. Иногда она читала о нем в журналах, после чего ее чахотка обострялась, и тогда она вспоминала тот замечательный день — как мы вместе с ним наблюдали комету Галлея. Прадед дон Мартин Мартинес, будучи землевладельцем и не имея фабрик, одобрял всеобщую забастовку и считал, как и Романонес, что мы должны вступить в Grand Guerre:
— Не достаточно продавать бурых мулов французам. Это общеевропейское дело, Испания должна в нем участвовать.
Прадед дон Мартин Мартинес был европейцем.
— А если забастуют ваши работники, дон Мартин? — вопрошал Унамуно за обедом в четверг.
— У меня не забастует ни один, дон Мигель.
— Вы не либерал.
— Как это я не либерал?
— Вы сторонник крайних мер.
В Мадрид прибывали беженцы. Приехал высокий белокурый француз, назвавшийся доном Жеромом. Первым делом он купил себе испанский плащ и сделался другом Ромеро де Торреса. Он был испанистом и решил укрыться в Испании.
— А что такое испанист, мама?
— Помолчи, малыш, ну что ты надоедаешь?
Ромеро де Торрес водил дружбу главным образом с Марией Эухенией — она была типично «ромеровской» внешности, как говорили в Кордове о его моделях. Мария Эухения с ее аккуратной черноволосой головкой, лицом андалузской девы, таившим роковую загадку (хотя, скорее всего, никакой загадки не было), как-то позировала де Торресу одетая, и дон Жером мгновенно в нее влюбился. Мадридские корреспонденты, писавшие о войне, не преминули рассказать, что дон Жером бежал в Испанию, оставив в Париже жену и двоих детей.
Это был удар для Марии Эухении.
— И ты продолжаешь гулять с женатым?
— Ладно женатый, так он еще и француз!
— Ты только представь, твои дети будут говорить по-французски!
Мария Эухения была очень спокойным человеком. Она молчала и соглашалась, но продолжала гулять с доном Жеромом, статным, элегантным в своем испанском плаще, живущим в недавно открытом отеле «Палас»[38]. Он водил Марию Эухению в «Ларди»[39], где на нижнем этаже собиралось самое изысканное мадридское общество и где обсуждались ход войны и последняя парижская мода, потому что Париж, несмотря ни на что, продолжал оставаться законодателем мод. Молчаливая Мария Эухения нашла любовь всей своей жизни. Только тетушка Альгадефина ее понимала, так что иногда они гуляли втроем и разговаривали в «Форносе» о французской литературе.
Отель «Палас»В один из четвергов дон Жером пришел к нам на обед — пару пригласила, предварительно поскандалив с дедушкой и бабушкой, тетушка Альгадефина, и дон Мартин долго говорил с французом о войне (кто знает, не был ли этот испанист еще и немного шпионом), а сестры Каравагио, которые столько времени воротили от него свои носики, принялись практиковать с ним свой школьный французский.
Так все и шло, пока однажды в «Палас» не вошли два немца из посольства, один военный, другой штатский. Дон Жером пил чай с Марией Эухенией и ее подругами. Немцы подошли к нему, представились и спросили:
— В качестве кого вы находитесь в Испании?
— В качестве испаниста и потому что мне так хочется. Я здесь работаю.
— Почему вы уехали из своей страны? Из-за войны?
— Я не обязан вам объяснять причину моего отъезда.
— Вы не пригласите нас сесть?
— Садитесь.
Но представлять им дон Жером никого не стал.
— Тогда, может быть, вы объясните нам другое?
— Не думаю.
— Вы посланы сюда французским правительством, чтобы выхлопотать у Испании материальную помощь.
— Могу вас уведомить, что куплей-продажей мулов я не занимаюсь.
— Испания — страна нейтральная, и вы не можете нарушать этот нейтралитет.
— Каким образом я его нарушаю?
— Испания тайно помогает Франции.
— Меня это не касается.
— Зато нас очень даже касается.
— А что вам от меня-то нужно?
— Договориться о встрече.
— Но мне нечего вам сообщить.
— Мы наблюдаем за вами с момента вашего приезда в Мадрид. Через вас Испания осуществляет помощь Франции.
— Поговорите лучше с испанским правительством.
— Пока мы предпочитаем разговаривать с вами.
— Со мной говорить не о чем. Лучше продолжайте за мной следить.
— Мы предупреждаем: для вас это плохо кончится.
