Святослав Рыбас - Русский крест
- Темпо! Темпо! - кричали итальянцы.
В двух шагах от Нины прошествовала французская монахиня в синем платье, в огромном белом накрахмаленном чепце.
Нина вспомнила фото в довоенной "Ниве" - черноглазая девушка, "семнадцатилетняя черкешенка Эльза, любимая жена султана Абдула Гамида, убитая им в припадке ревности".
Чужое солнце, чужие люди, чужбина! И дым отечества нам сладок... Только дым и остался. Если убивают генералов прямо в посольстве, то значит - конец.
"Какая я дура! - сказала себе Нина. - Господи, что ты сделал со мной? Какая я дура! Лучше было сдохнуть в Новороссийске..."
* * *
От России остался только Крым или, как говорили, "Крымская бутылка", в которой сидели корпуса Слащева и перевезенная из Новороссийска Добровольческая армия вместе с донцами и кубанцами. И эту бутылку скоро откупорят, поэтому возвращаться туда ни у кого нет охоты.
Англичане окончательно отказались поддерживать белое движение. Беженцам стало известно, что двадцатого марта верховный комиссар Великобритании адмирал де-Ротбек пригласил к себе на флагман "Аякс" генерала Врангеля и сообщил ему две вещи: Врангеля зовут в Крым на военный совет для выбора преемника Деникину, однако правительство его величества считает дальнейшую борьбу безнадежной.
- А что Врангель? - спрашивали беженцы, желая угадать свою судьбу, желая, чтобы хоть кто-то попытался переломить ее злую волю.
И, узнав, что генерал не дрогнул и бросил вызов судьбе, беженцы вместо того, чтобы одобрить его мужественный выбор, осмеяли решение Петра Николаевича, ибо устали от войны.
Вот русская противоречивая натура! Ведь только что сочувствие было на стороне молодого, сорокадвухлетнего генерала, в нем видели героя, но не успел герой сделать первый шаг, как стало скучно.
Правда, Нина поверила в нового главнокомандующего: были в его судьбе две точки, задевавшие ее сердце - он закончил Петербургский горный институт и в начале войны, командуя эскадроном в Восточной Пруссии, заслужил Георгиевский крест за взятие германской батареи кавалерийской атакой. А Горный институт и Восточная Пруссия для Нины были знаками прошлого. В Горном учился ее друг, летчик Макарий Игнатенков, в Восточной Пруссии погиб ее муж. Поэтому Врангель, взявшись за безнадежное дело, словно обращался лично к Нине: "Нужна последняя жертва. Или мы спасемся, или погибнем достойно".
Ей нечего было страшиться потерь. Она все уже потеряла, остался только патриотизм, пробудившийся в ней вместе с ощущением бедности. А что такое патриотизм? Боль, унижение, любовь?
Горькую силу любви к потерянной родине Нина испытала, когда встретилась со своим компаньоном. Рауф был толстый коренастый турок с сизыми тучными щеками и бархатными ласковыми лукавыми глазами. Он стоял на пороге конторы в невероятно широких штанах с отвислым задом, в красной засаленной феске и глядел на выходившую из коляски Нину. Солнце било ему прямо в лицо. Он грелся. Сюда доносились звуки порта, пахло морем, теплой землей. Вдали на холме высилась величественная Сулеймания с огромным куполом и высокими минаретами. Возле дома, похожего выступающим вторым этажом на старые новороссийские и мариупольские дома, цвела дикая вишня, вся обсыпанная бело-розовыми цветами. Запыленным глазом блестел газовый фонарь.
- Здравствуй, Рауф! - сказала Нина. - Узнаешь?
Он вскинул руки, заулыбался, сверкая глазами.
- Издравствуй, азизи, - обрадованно ответил он. - Приехал к нам, да? А я думаю, куда Нина-ханум пропал?
- Не пропал, - вымолвила она. - Соскучилась по тебе, приехала в гости.
- В Истамбуле много гостей! - усмехнулся турок. - Все гости теперь хозяева. Даже греки. Аллах покарал турок за войну, не надо было воевать. И русским - не надо... Как ты живешь, Нина-ханум?
- Нам надо рассчитаться, Рауф, - сказала она. - Я не успела получить за последний пароход в декабре.
- Пароход-мароход! - улыбнулся турок. - Надо книги смотреть. Ты живой это хорошо!
Казалось, он рад видеть ее и поможет ей, ведь нынче они оба будто связаны одним горем, у него родной Истамбул оккупирован, а Нине совсем худо.
Они вошли в контору, поднялись по широкой деревянной лестнице, Рауф позвал кого-то - девочка с насурьмленными до висков глазами, принесла на красном подносе воду, миндаль с изюмом, поставила на маленькие табуреты, а к табуретам положила подушки.
Нина оглянулась на длинную софу, идущую вдоль окон, подумав, что лучше сидеть там.
По стенам были развешаны во множестве каллиграфические надписи на голубых дощечках.
- Как жить будешь? - спросил Рауф. - Воевать будешь? Врагов убивать?
- Буду воевать до смерти, - сказала Нина.
Маленькая турчанка вышла, а через минуту стала выглядывать из дверей, украдкой наблюдая за гостьей.
- Зачем воевать, азизи? - с ласковой укоризной произнес он. - Все равно придет чужой аскер. У него свой интерес, ты ему не нужен.
- Я хочу жить дома, - сказала Нина.
- Хочешь жить у меня? - спросил Рауф, удивленно выпучив глаза.
- У тебя? В гареме? - Нина засмеялась. - У тебя не хватит денег, чтобы меня купить. Да и старая я для ваших гаремов.
- Зачем говорил: "дома хочу"? - пожал он плечами. - Я не понял. Сейчас книгу буду смотреть... Садись.
Он сел на подушку, поджал ноги. Нина тоже села, сидеть было неудобно.
Рауф взял чашечку, отпил, вытянув толстые губы трубочкой. Потом запил водой. В дверях за турчанкой мелькнули еще какие-то фигуры.
- Ты знаешь Мустафу Кемаля? - негромко спросил он и оглянулся.
- Что-то слыхала, - ответила Нина. - Ему не нравится, что в Турции много гостей, верно?
- Кемаль русских уважает. Они страдают, - уточнил Рауф и вдруг вскочил, закричал что-то зверское и побежал за дверь, бросив Нину.
"Что мне Кемаль? - подумала она. - Воюйте хоть с греками, хоть с англичанами. "
Она выпила кофе и воду и стала скучать. Кончился и миндаль с изюмом, Рауф все не появлялся.
Она хотела пойти да просто позвать его, чтобы наконец получить деньги. Но все же ее останавливала беженская трясина. Чужбина, Ниночка! Сиди и дожидайся вислозадого эффенди, и дай Бог, чтобы все кончилось благополучно.
Она вспомнила разговор соседей о том, что турки в начале войны вырезали и выслали греков, армян-купцов, всех своих конкурентов, а потом война к этой победе добавила голод, драки в очередях, разбой, нехватку дров, угля. Если бы Нина была турчанкой, что бы она чувствовала, глядя как по Стамбулу шествуют розовомордые английские солдаты и итальянские полицейские с перьями на шляпах?
Она не была турчанкой, но стало жаль Рауфа и всех бедных турок. Разве нынче они не походили на русских?
Конечно, тяжело было Рауфу в оккупированной Турции. Однако где же он? Пора бы вернуться.
Нина постучала тарелкой по столу - никто не откликнулся. Она пошла в дверь, за которой исчез Рауф. В полутемном коридоре пахло пылью и старыми, источенными древесным жучком сундуками. Высоко под потолком светлело мутное оконце. Нина дошла до другой двери и оказалась в комнате, где на ковре сидели Рауф и какой-то старик в чалме.
Увидев ее, Рауф закрыл глаза, потом закатил их, подняв голову, словно взывал к Аллаху.
- Что в твоих книгах? - спросила она. - Где мой пароход?
- Нет пароход, - ответил он. - Может, ты забыл?
Рауф что-то сказал старику, тот поглядел на нее твердым хищным взглядом и отвернулся.
"Пропали мои деньги, - промелькнуло у Нины. - Они только что обо мне говорили. Я им не нужна ".
- Сто лир дам. Подарок тебе. Бакшиш, - сказал Рауф. - Заберешь к себе обратно твой шахта, твой дом - может, пароход-мароход найдем. Якши? спросил он щедро. И сам ответил: - Якши!
- Две тысячи! - потребовала Нина.
- Нет, азизи, - покачал головой он. - Не могу.
- Я приведу русских солдат, - пригрозила она. - Хочешь войны?
- Где твои аскеры, Нина-ханум? - улыбнулся Рауф. - В Истамбуде нет урус-аскеров. Есть урус-дервиш.
При упоминании нищих дервишей старик что-то недовольно буркнул. Видно, русские беженцы были недостойны сравнения с дервишами.
- Свинья ты, Рауф! - воскликнула Нина. - Ну ты тоже поплачешь. Вспомнишь тогда урус-дервиш!
Рауф безмятежно смотрел на нее, как на неразумного ребенка.
- Сто лир, якши? - спросил он.
- У тебя пароход! Вижу, что у тебя! - сказала она. - Подавись ты им, проклятый!
И она ушла, не взяв его подачки, надеясь вернуться сюда с офицерами.
"Офицеры! - говорила себе Нина. - Бедные русские офицеры. Единственная опора".
Она рисовала сладкие картины мести: вислозадый Рауф поползает перед ней на коленях, побьет лбом об пол, каясь в непотребном обмане.
Нина еще не привыкла к бессилию русских.
Нина вышла на улицу. Маленькая турчанка догнала ее, дала черный платок, чтобы она закрыла свое славянское лицо и слилась с этим неверным лукавым городом. Нина отбросила его и быстро зашагала по узкой улице под выпятившими вторые этажи домами.
