Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII
Речи Томаса Кромвеля не поколебали его убеждений. Злосчастие таилось не в этих хвастливых, но верных речах. Он глубоко проник в капризную, неблагодарную, искажённую эгоизмом натуру людей. В этом знании было всё горе, была вся мука его. Всю свою жизнь наталкивался на каждом шагу на дьявольское могущество власти, денег, земель и домов. Одна мысль о них, одно желание иметь как можно больше, не зная предела, приводило в бешенство даже порядочных, даже разумных, даже владевших, казалось, несчётными знаниями. Никто не спасался от их двусмысленной, опьяняющей власти. Эта власть неуклонно, невидимо разъедала совесть и честь, как зелёная тля на зелёном листе, до тех пор, пока от чести и совести оставалось только название, одни пустые слова, ибо власть человека над человеком, деньги, земли, дома ценились выше достоинства, выше ума. От них исходила необоримая, капитальная, чародейская сила. Они доставляли блага, почести, спокойствие и радости жизни. По их количествам и размерам отмерялись уважение и почёт. Они возвеличивали, возносили. Они пенс за пенсом, гектар за гектаром, метр за метром, точно камень на камнем, строили вокруг человека незримые стены, становясь всё неодолимей, всё уютней, теплей и дороже. Они представлялись стенами храма, в котором человек был хозяин и сам себе бог. Сквозь эти стены проступали всего лишь тени других, тех, кто владел меньшим количеством власти, денег, земель и домов, и это были ничтожные и враждебные тени, достойные только презрения, зависти или уничтожения, так что, глядя на них, человек становился собственным монументом, которому поклонялся украшал всем, чем мог.
Так беспредельно, ненасытно рос эгоизм, и наконец ради власти, денег, земель и домов человек позволял себе всё, так что в его глазах становились смешны добродетели, если никто не платит за них, а пороки приносят вознаграждение. Так ложился ещё один камень в незримую стену вожделенного храма, в котором прощали себе всякий грех, включая и преступление. Уже никто не мог видеть себя виноватым, если имел власть, деньги, земли, дома. Так отмирала, терялась способность судить себя самого по законам Христа, осуждать за грехи, становиться лучше и чище, ибо в собственности растворялось представление о пороке, а нравственностью становилась безнравственность.
Возведённый храм превращался в тюрьму. В тюрьму духа и мысли. В тюрьму для братской, истинно христианской любви. Жизнь обращалась в одиночное заточение, где никто не существовал для другого, как завещал человеку Христос. Очень трудно бывало в этой невольной тюрьме. Злоба овладевала, тоска. Враги со всех сторон обступали её, желая отобрать, присвоить себе. Но уже прикован был к этой тюрьме человек цепями корысти и уходить по своей воли из тюрьмы не хотел. Унижения. Зависть. Обиды. Страдания. Кровь.
А ему представлялось, как только в нём пробудилось сознание, что выбраться из этой тюрьмы легко и возможно. Легко и возможно устроить иначе. Уничтожьте собственность и сообща владейте имуществом. Перестаньте весь мир делить на моё и твоё. Восстаньте людьми, какими их видел Христос. С чуткой совестью.
С рыцарской честью. С благородством души. С любовью к ближнему. С милосердием ко всем, кто живёт на земле.
Тогда падёт добровольное заточение, где вы страдаете от страха, от зависти, от вражды. Вы перестанете пить кровь того, кто мало имеет, и проливать кровь того, кто имеет больше, чем вы. Порок перестанет соблазнять и манить. Не станет нужды воровать и обманывать, ибо без денег, без владения землёй и домами не украдёшь, краденого не сбудешь, не станешь убивать, чтобы владеть. В душах умрёт презрение к ближнему, ибо презирают лишь тех, у кого не имеется ни денег, ни земель, ни домов, а ненавидят лишь тех, кто вознёсся выше тебя, и нельзя не любить и ближних и дальних, если все равны и все братья между собой.
Так очевидно. Так просто. Понять эту истину может любой. Нужна только ясная, чистая вера в Христа.
И верил в Христа, жил так, как заповедал Христос, пример подавал; не спешил, понемногу очищал веру в Христа, запачканную жаждой богатства даже у тех, кто молился Ему и проповедовал веру в Него; мешал тем, кто, как Кромвель, хотел отобрать и на месте неравенства, жестокости и вражды воздвигнуть новое неравенство, новую жестокость и новую ненависть и вражду. И за это ждала его смерть. Никого не винил, не проклинал тех, кто приговорил его к смерти. Но продолжал удивляться, отчего его мысль о равенстве и братской любви, которая прямо вытекает из заповедей Христа, не находит отклика в сердцах христиан, почему она всем, кто клянётся, что верит в Христа, и действительно верит в Христа, представляется нелепой и дикой. Они клянутся, что верят в Христа, и действительно верят в Христа и топчут друг друга, лишают ближнего чести и хлеба, сеют разрушение и смерть, живут в страхе друг перед другом и продолжают мечтать о собственном доме, о собственной власти, о собственных доходах и землях, о собственном благополучии, которое всегда оборачивается неблагополучием для других. Только о себе, о своём, когда все мы братья, все мы равны во Христе. Никого не винил, не проповедовал кровь и насилие. Они были слепы. Ему надлежало их вразумить. Не смог, не успел. И потому им на погибель призывается Кромвель. Ему придётся уйти, себя не жалел, страдал, что его мысль о благоразумной, добропорядочной, глубоко нравственной жизни без денег, без собственности, без презренного «моё» и «твоё», может быть, будет забыта людьми, надолго забыта, но всё-таки верил, что не навсегда.
И Томас Мор впервые с ненавистью взглянул на Томаса Кромвеля. Его глаза кололи, как иглы. Зубы стиснулись. Напряглись кулаки. Отвращение сменялось бессмысленным бешенством. Кромвель опомнился и умолк. Быть может, ощутил на себе его взгляд. Быть может, вдруг вспомнил, что за этими стенами его ожидали дела: ещё не всё отобрал и украл, не всех перевешал, под топор палача отправил не всех. Томас Мор шагнул, точно мёртвая тишина внезапно толкнула его. Томас Кромвель оправил волосы, приладил берет и презрительно бросил от самых дверей:
— До завтра, мастер. Надеюсь, вы не уступите королю.
Ответил почти машинально:
— Прощай и будь готов к скорой встрече со мной.
Томас Кромвель больше ничего не сказал. Только взвизгнула дверь и простучали, удаляясь, шаги.
Глава третья
АББАТСТВО
Генрих шёл тяжёлой походкой тучного человека, свернул на женскую половину, чтобы выйти из дворца незаметно. На нём была одежда простого солдата. Вдруг дверь приоткрылась и женская рука в чём-то розовом схватила его и втащила к себе. Фрейлина Анны прильнула к нему и подставила жадные губы. Поцеловал их несколько раз с наслаждением, но отстранил её и сказал:
— Потом. Я спешу.
Свернул ещё несколько раз и вышел на задний двор через малоприметную дверь. Под старым дубом слуга держал под уздцы жеребца. Жеребец был сытый, золотисто-коричневый, крупный, с чёрной гривой и чёрным хвостом, с крепкими ногами и широким задом. Слуга подержал кованое, высоко подвязанное стремя и помог господину вставить сапог. Генрих тяжело поднялся в седло. Жеребец повернулся к нему, сверкнул злыми глазами, попытался взбрыкнуть и сбросить седока, но не смог: король был слишком тяжёл и для него. Генриху нравился его норов. Он засмеялся и тронул повод. Жеребец взял с места рысью. За ним из тени вышел конвой на гнедых лошадях, всего пять человек вместо шести. Генрих ехал за старшего.
Всадники выбрались из королевского парка дальней калиткой, проскакали узкой тропинкой и пошли крупной рысью проезжей дорогой. Издали можно было подумать, что это обычная стража.
Генрих любил такие прогулки. Отец посадил его на коня, когда ему было пять лет, как в этом же возрасте посадил отца дядя. Мальчик освоился сразу, точно родился верхом. Его не пришлось поощрять, поскакал за отцом, легко догнал и стал перегонять. Отец щурился, улыбался и сказал несколько раз, что он молодец.
Это было счастливое время. С возрастом всё реже видел отца. Наследником был Артур, старший брат, болезненный ребёнок. Он должен был стать королём. Отец редко отпускал его от себя и рано стал посвящать в дела королевства. Генриху предназначалась иная судьба. Он должен был стать богословом. Ему предстояло сделать карьеру архиепископа и кардинала и стать помощником брата. Отец сдал его на руки учителям и предоставил свободу.
Он оставался верен своим французским пристрастиям и подобрал учителей, преданных новым течениям, идущим из Франции, в свою очередь проникшим туда из Италии. Первым и главным учителем был Вильям Блаунт, четвёртый лорд Маунтджой, старше его лет на двенадцать-тринадцать, и они очень скоро стали друзьями.
Лорд Маунтджой был учеником Эразма из Роттердама, верным и страстным, состоял с учителем в дружеской переписке и очень скоро через него познакомился с лучшими умами Европы. Блаунт решил, по их совету и наущению, воспитать Генриха, так, как уже было принято воспитывать принцев во Франции и в Италии. Под его руководством ему предстояло стать свободомыслящим и всесторонне образованным человеком.
