Василий Панкратов - С царём в Тобольске
— Служащим уже было сказано, чтобы отбросы сваливать в ящики, которые вывозятся каждый вечер, но они что делают? Помещение, которое вы занимаете, было рассчитано на 10–15 человек, а сейчас в нем живет свыше 40. Нужно, чтобы обитатели сами это помнили и вели себя соответствующим образом.
— Не все люди одинаковы, — отвечает дворецкий.
— Я буду спрашивать с вас. Вы должны следить за чистотой и требовать с других.
Иду с ним. По дороге он сообщает мне, что некоторые служащие «не слушаются его», особенно один повар и два поваренка: они выбрасывают мясные отбросы в мусорную яму, где все и разлагается. А яма выкопана почти под окнами княжон и бывшей царицы.
Приказываю поварам исполнять распоряжение дворецкого. Служащим очень не понравился дворецкий, а это был из них самый деятельный, работящий и приличный человек, которому и было поручено наблюдать за чистотой и порядком. Завистники его нередко, желая допечь его, позволяли себе делать пакости, от которых страдала семья пленника и свита, а отнюдь не дворецкий. Иногда благодаря небрежности, неряшливости по всему дому распространялась такая вонь, что для всякого вошедшего делалось невыносимо. В доме губернатора никаких канализационных приспособлений не было. Вообще дом был плохо оборудован в этом отношении.
Низшие служащие ни с чем не считались. Они почти ежедневно приставали ко мне с просьбой разрешить им выписать семьи из Петербурга и тем еще больше увеличить население губернаторского дома. Сколько ни доказывал я им невозможность такого уплотнения, они не понимали, не хотели понять.
Первая обедня в церкви благовещения
Я уже упоминал о том, какие письма получались на адреса Николая II, Алисы и даже их дочерей. Не обходилось даже и без угрожающих посланий на мое имя, «если я не переведу бывшую царскую семью в каторжную тюрьму». Все это были анонимки от разных лиц. Многие письма были местного производства. Вот почему, для того чтобы иметь возможность водить Николая II с семьею в церковь, необходимы были некоторые приготовления в окружающей обстановке. Расстояние от губернаторского дома до Благовещенской церкви не превышало 100–120 сажен, причем надо было перейти улицу, затем пройти городским садом и снова перейти другую улицу. При проходе бывшей царской семьи в Благовещенскую церковь этот путь охранялся двумя цепями солдат нашего отряда, расставленных на значительном расстоянии от дорожки, а переход через улицу Свободы охранялся более густыми цепями стрелков, чтобы из толпы любопытных, которых в первое время собиралось человек до ста, кто-либо не выкинул какую-нибудь штуку. С священником Благовещенской церкви было условлено, чтобы обедня для бывшей царской семьи происходила раньше общей обедни для прихожан, то есть в 8 часов утра, и чтобы во время этой службы в церковь допускались только священники, диакон, церковный сторож и певчие. Хор последних был подыскан полковником Кобылинским. Хор немногочисленный, но хорошо организованный регентом Павловским.
В одну из ближайших суббот Николаю Александровичу было сообщено, что завтра обедня будет совершена в церкви, что необходимо к восьми часам утра быть готовыми. Пленники настолько были довольны этой новостью, что поднялись очень рано и были готовы даже к семи часам. Когда я пришел в 7 1/2 часов утра, они уже ожидали. Минут через 20 дежурный офицер сообщил мне, что все приготовлено. Я передаю через князя Долгорукова Николаю Александровичу. Оказалось, что Александра Федоровна еще не готова, вернее, она решила не идти пешком, а ехать в кресле, так как у нее болят ноги. Ее личный камердинер быстро вывез кресло к крыльцу. Вся семья вышла в сопровождении свиты и служащих, и мы двинулись в церковь. Александра Федоровна уселась в кресло, которое сзади подталкивал ее камердинер. Николай II, дети, идя по саду, озирались во все стороны и разговаривали по-французски о погоде, о саде, как будто они никогда его не видали. На самом же деле этот сад находился как раз против их балкона, откуда они могли его наблюдать каждый день. Но одно дело видеть предмет издали и как бы из-за решетки, а другое — почти на свободе. Всякое дерево, всякая веточка, кустик, скамеечка приобретают свою прелесть, создают особое настроение. Помню, когда меня: перевозили из Петропавловской крепости в Шлиссельбургскую усыпальницу, закованного в цепи по рукам и по ногам, с полубритой головой, окруженного гайдуками-жандармами, увидав лес, я чуть-чуть не потерял сознание от радости, что я вижу деревья по бокам дороги, вижу ясное голубое небо, вижу утренние погасающие звезды. Оно и понятно: после мрачного, глухого каземата в глухом Трубецком бастионе, откуда виден был через матовое стекло и решетку только маленький клочок неба, вдруг вижу целый свод его, деревья, кустики, едва выступающие из-под снежного покрова. Порою мне казалось, что деревья уныло провожают меня в новый каземат, прощаются со мной, что ветки кустов высунулись из-под снега из любопытства посмотреть на юного узника. Не было ли аналогичного самочувствия и у царственных пленников, когда проходили по саду? Правда, положение их ничуть не походило на то положение, в каком был я, но тем не менее по выражениям лиц, по движениям можно было предполагать, что они переживали какое-то особенное состояние. Анастасия даже упала, идя по саду и озираясь по сторонам. Ее сестры рассмеялись, даже самому Николаю доставила удовольствие эта неловкость дочери. Одна только Александра Федоровна сохраняла неподвижность лица. Она величественно сидела в кресле и молчала. При выходе из сада и она встала с кресла. Оставалось перейти улицу, чтобы попасть в церковь, здесь стояла двойная цепь солдат, а за этими цепями — любопытные тоболяки и тоболячки.
Первые молчаливо провожали глазами своих бывших повелителей. Тоболячки же громко оценивали наружность, костюмы, походки.
— Только наследник похож на императрицу, — говорили одни. Из дочерей ни одна не похожа ни на него, ни на ее; — говорили другие. — Какие роскошные воротники-то у них на кофточках Черно-бурые лисицы. А ожерелье-то у этой дочери, поди, Триллионы стоит, болтали бабы. — А это комиссар идет… Говорят, долго где-то в тюрьме сидел еще при отце Николая II, — раздалось и по моему адресу.
Наконец мы в церкви. Николай и его семья заняли место справа, выстроившись в обычную шеренгу, свита ближе к середине. Все начали креститься, а Александра Федоровна встала на колени, ее примеру последовали дочери и сам Николай.
Началась служба. Подходит ко мне офицер и сообщает, что некоторые из тоболяков и гоболячек настойчиво просятся в церковь. Выхожу.
— Господин комиссар, почему нас солдаты не пропускают в церковь? — спрашивает почтенная тоболячка.
— Посмотреть бы нам только императора и царицу с детьми…
— Простите, гражданка, они сюда пришли не на смотрины, не ради вашего любопытства, — отвечаю настойчивой тоболячке.
— Мы к обедне пришли, хотим помолиться… — говорит какая-то молодая особа.
— Для вас в свое время будет обедня. — Мои слова мало убеждают тобольских граждан, пришлось заявить категоричнее, что в церковь во время пребывания в ней бывшей царской семьи никто из посторонних допущен быть не может и все просьбы совершенно напрасны. Напоминаю стрелкам, караулившим вход в храм, чтобы никого не пропускали. Публика ворчит, недовольна.
— Граждане, неужели вы не понимаете, что не могу же я устраивать для вас зрелище в храме. Не могу водить бывшую царскую семью вам напоказ…
С этими словами возвращаюсь в церковь. После службы вся семья получает по просфоре, которые они всегда почему-то передавали своим служащим. Перед уходом из церкви Николай II стал осматривать живопись на стенах.
— Этот храм не самый старый здесь? — спросил он.
— Старинные церкви находятся в нагорной части города, — отвечаю ему. Самая старинная, кажется, Ильинская церковь. — Наш разговор в церкви на этом должен был прерваться: надо было освободить церковь для прихожан. Обедня для них служилась после нашей.
Через несколько дней бывший царь опять обратился ко мне с просьбой разрешить ему с семьею пойти за город и осмотреть город.
— Весьма охотно бы это сделал, если бы имел разрешение от Временного правительства. Кроме того, есть еще и другие мотивы.
Вы боитесь, что я убегу? — перебивает меня Николай Александрович.
— Этого меньше всего, — возражаю ему: — Я уверен, что вы и попытки такой не сделаете. Есть нечто другое. Вы читаете газеты?
Что же в них? Я ничего не заметил, — недоумевая ответил Николай Александрович.
Мне хотелось сказать ему, что даже его юные дочери и те обратили внимание па газетные утки о побеге, о его разводе с Алисой и женитьбе на какой-то другой особе, о переводе в Аболакский монастырь и др. Все эти ложные сообщения будоражили население, особенно ту часть его, которая была настроена враждебно и недовольна таким гуманным заключением бывшего царя в губернаторском доме. Ко мне сыпались с разных концов запросы, особенно из действующей армии, от Омского областкома, с которым, кстати сказать, я не имел никаких дел. Керенскому же я телеграфировал еженедельно два раза обо всем происходящем и просил принять меры против газетного вранья. Надо сказать, что ни одна мера не достигла цели. Пока появится опровержение, газетные выдумки успеют облететь всю Россию и даже весь фронт. От последнего неоднократно приходили по моему адресу даже угрозы «пришлем дивизию для расправы с комиссаром, с отрядом и самой царской семьей. Комиссар распустил все. Мы поучим его…» и т. п. Воображаю, что получилось бы, если бы я, не ожидая разрешения Временного правительства, вздумал повести пленников гулять за город или по городу. Без уличных скандалов, конечно, не обошлись бы эти прогулки. Дело в том, что в это время в местном рабочем клубе некоторыми его членами велась определенная политика против меня и против отряда, о котором распускали слухи, что он «ненадежен», и пустили даже в обращение идею: бывшего царя с семьей надо свести на положение простого уголовного и переселить в тюрьму. Некоторые из солдат нашего отряда готовы были поддержать эту идею, но задевало их и оскорбляло то, что отряд называли ненадежным. Клубисты изо всех сил старались через «Рабочий клуб» враждебно настраивать тобольское население. При такой обстановке нечего было и думать о прогулках за город. Сообщать обо всем этом бывшему царю не приходилось. Он остался очень огорчен и спросил:
