Владимир Короткевич - Колосья под серпом твоим
Кондрат положил в костер большую сухостоину.
– Ложитесь все, хлопцы. Хватит.
…Улеглись. Андрей положил кожух рядом с Алесем, завернулся, тихо окликнул Алеся.
– Спит? – спросил Кондрат.
– Спит, – шепнул Андрей. – А ты заметил, что у Раубича огонь погас?
"И не сплю совсем", – хотел было сказать Алесь, но сразу провалился в такой глубокий сон, что не успел даже шевельнуть губами.
Все спали. Сухостоина медленно догорала. Туман поднялся из лощины и подступил ближе, будто хотел послушать сонное дыхание. Кони тоже тонули в тумане, и только их головы да длинные шеи возвышались над молочным, туманным озером.
IV
Полевая дорога ныряла в лощины, взбиралась на пригорки и снова извилисто падала вниз. И так было без конца, а вокруг лежала густо-зеленая, без единой проплешины, озимь, такая молодая и веселая на пригорках и бездонная в ложбинах, такая прогретая на солнце и студено-серая в тени, что захватывало дыхание.
Изредка посреди зелёного ковра попадались огромные, как дубы, дикие груши да у кринички в овраге серебрились ветлы.
И снова озимь, одна только озимь. А над ней, привязанные невидимыми нитями, трепещут жаворонки. А на земле, на всем ее густо-зеленом просторе, только одна подвижная точка: едет по дороге рессорный английский кабриолет, а в нем мальчик одиннадцати лет и тридцатилетний мужчина.
Мальчик в белой полотняной крестьянской одежде. Мужчина в чесучовой тройке, ботинках и широкополой соломенной шляпе…
– Может, вам шляпу отдать, панич? – Голос у мужчины с ясно выраженным польским акцентом. – Головку напечет.
– Не надо, пан Выбицкий.
– То добжэ, глядите. Нех тылько пани потом не ругает Выбицкого, если у дитяти заболит головка.
– Я коров на солнце пас. Так они иногда взбесятся от жары и оводов и мчатся, как бешеные, а мне ничего.
Пан Выбицкий смотрит на мальчика, и на его молодом лице появляется страдальческое выражение. "Дитя пасло коров… Езус-Мария!" Ему хочется сделать мальчику что-нибудь приятное, и он лезет пальцами в карман жилетки, достает конфету.
– На цукерэк.
– Зачем? – серьезно говорит мужичок. – Они денег стоят. Отвезите лучше своим детям.
– Но у меня нет детей, – растерянно говорит Выбицкий. – Совсем нет. Бери.
– Ну, тогда уж давайте.
Пан Выбицкий горестно качает головой. "Мужичок, совсем мужичок… И это сын князя Загорского! Наследник почти двадцати девяти тысяч семей, когда придет время… Глупый обычай!"
Выбицкому до слез жаль мальчика.
Так они едут и едут. А вокруг озимь, озимь и озимь.
Пан Адам Выбицкий еще шесть лет назад чуть не умирал от голода вместе с родителями. Был он из чиншевой шляхты, жил, как и большинство таких, земледелием. Но стал хозяином в несчастливое время.
…Даже год его рождения был годом черного неурожая. А потом пошло и пошло. Четыре голодных года, с двадцатого по двадцать четвертый. Год отдыха. А потом пять лет страшного падежа и мора, когда по всему Приднепровью осталась едва десятая часть коней и другого скота. Чтоб не умереть голодной смертью, довелось продать восемь десятин земли из десяти. Да и оставшуюся нечем было засеять, и она зарастала костерью, осотом и от чрезмерной кислоты хвощом. В двадцать четыре года Адаму пришлось уже так туго, что хоть с сумой иди. Тут его и подобрал Юрий Загорский. Экономом парня назначать было рано, и поэтому пан сделал его чем-то вроде приказчика и перекупщика с жалованьем в тридцать рублей в месяц да еще с панским жильем, одеждой и едой. С того времени Выбицкий ног под собой от радости не чуял.
Приказчик он был неопытный, но подвижной и, главное, безукоризненно честный, копейки под ногтем не утаит. И потому Загорский привык к нему и отпускать не хотел.
И вот теперь они ехали в господском кабриолете – сероокий панич в белой полотняной одежде, как последний мужик, и Выбицкий, горбоносый и костлявый, сожженный солнцем, но со старательно ухоженными усиками. Ехали молча, настороженно присматривались друг к другу.
– Что ж, паничу там нравилось? – спросил наконец Выбицкий.
– Очень.
– То ж я видел, что та хлопка так плакала, словно родного сына за свет провожала.
– Она не хлопка, она Марыля, вторая моя мать.
Пан Адам покачал головой.
– За что же это вы их так уважаете, панич?
– За то, что они трудятся, как Адам и Ева, – заученно сказал мальчик. – Пашут землю и прядут лен.
Выбицкий вздохнул:
– Э-эх, панич! Прошло то время, когда на земле были только Aдам и Эва. Прошло и не вернется. Теперь над Aдамом и Эвой царь, потом губернатор, потом ваш oйтец, а потом я, полупанок.
На губах его появилась ироническая улыбка.
– А они над всеми нами посмеиваются, потому что пока ничего больше не могут сделать. Пpо царя не слыхал, а губернатора, как они говорят, кулагой облили. Князь, по их выражению, "лярва, хоць і ў барве". А я вообце "или пан сам пан, или пан у пана служит?", "на ноге сапог скрипит, а в горшке трасца кипит". Тaк что никогда вам, панич, не быть мужиком, а мужику не быть паном. И потому пора вам забыть о том, что вы играли с холопскими детьми в бабки. Время учиться господствовать… Никогда им, к сожалению, не быть вольными. Всегда над ними будет пригон. Человек – это такая холера, что придумает…
– А белый жеребенок? – спросил Алесь и похолодел весь до кончиков пальцев: понял, что чуть не ляпнул лишнее.
– Какой белый жеребенок? – спросил пан Адам, внимательно глядя на Алеся.
– Камень вон у оврага, – неловко вывернулся Алесь. – Лежит в траве, словно белый жеребенок.
– А-а, – протянул безразлично Выбицкий. – Так это, панич, скорее на белую овцу похоже.
Его глаза почти незаметно смеялись.
– Так, значит, учили вас там, панич?
– Учили.
– Вот и хорошо. По крайней мере не спутаете льна с пшеницей.
– Не спутаю.
Они снова замолчали. Теплый ветерок повевал в лицо, кабриолет мягко покачивало. После почти бессонной ночи Алеся клонило в сон, и наконец он задремал…
…Не было уже ни озими, ни жаворонков над нею, ни солнца. Была ночь. И туман, и длинные лошадиные шеи над белым озером. Как тогда, в полузабытьи в ночном, он подступал почти к ногам, этот туман, и из тумана постепенно вырастали, выходили на пригорок, как на берег, удивительной красоты белые кони. Молчаливые белые кони, которые медленно перебирали ногами. Он один лежал у наполовину погасшего костра, а кони стояли вокруг него и часто, ласково наклоняли к нему головы и дышали теплом, а их глаза были такие глубокие и такие добрые, какие бывают лишь у матери, когда она глядит на ребенка… Кони стояли и печально, нежно смотрели на него, а между ними стоял еще мокрый белый жеребенок со смешным толстым хвостом… И это было такое непонятное счастье, что Алесь едва не заплакал. А молочный туман сбегал с земли, как вода, и всюду были белые… белые… белые кони…
…Во сне он почувствовал – что-то изменилось, кабриолет стоит – и проснулся от неясной тревоги.
Вокруг снова были озимь и жаворонки. А по этой озими издалека кто-то ехал к ним на чалом коне.
– Почему остановились? – спросил Алесь.
– Да вот он позвал…
– А что это за важный такой пан, что дороги ему нема?
– А это жандармский поручик Аполлон Мусатов… И что из Суходола его принесло, да еще одного?
Всадник медленно приближался по зеленому руну. Боялся, видимо, кротовых и хомячьих нор. Иногда почти из-под самых копыт вспархивали испуганные жаворонки, конь прядал ушами, но, покоряясь властной руке, как по струнке, двигался к дороге.
Наконец всадник подъехал к самому кабриолету. Алесь увидел узкие зеленоватые, как у рыси, глаза под песочными бровями, хрящеватый нос, бакенбарды и маленькие, но уже щетинистые усики. Лицо было бы грубым, если б не вишневые губы и совсем юный румянец тугих щек.
Этот человек плохо загорал: лицо было того же цвета, что и треугольник груди под расстегнутым воротом голубого мундира.
Но интереснее всего были руки: цепкие, очень характерные, скрыто нервные, со сплюснутыми на концах, как долото, пальцами. Одна рука сжимала поводья, другая гладила загривок коня.
Поперек седла лежал длинный английский штуцер; два пистолета были небрежно засунуты в переметные сумы.
– Добрый день, Выбицкий, – сказал поручик.
– Добрый день, господин Мусатов.
Рысьи глаза Мусатова ощупали коня, кабриолет, фигуру Алеся.
– В вольтерьянцев играете? – спросил поручик. – Смотрите, привыкнет вот такой ездить, а потом попробует и вас вытолкнуть.
– Это князя Загорского сын, – словно извиняясь, сказал Выбицкий. – В Озерище был в дядькованье.
В глазах Мусатова появилась искра заинтересованности.
– Польские штучки, – сказал он.
– Что вы, господин Мусатов! Загорские из коренных здешних… испокон века православные.
