Петр Краснов - Последние дни Российской империи. Том 2
Карпов после манёвра чувствовал себя усталым и рано лёг спать. Он лёг в кабинете, рядом со спальней жены, и сейчас же заснул, но не проспал и пяти минут, как проснулся. Заботная мысль разбудила его.
Никогда он не думал о войне. Готовился к ней ежечасно, ежеминутно, все у него в полку было для войны, а вот, как она начнётся и что тогда будет, не думал. Была японская война. Он был послан на неё с пулемётами, но дошёл только до Харбина, как был заключён мир, и он вернулся обратно, не видав войны. Теперь представил себе, что война может быть, и следовательно, и разлука, кто знает, может навсегда. И такая жгучая, жуткая, бесконечная любовь к жене охватила его, что хотелось встать, подойти к ней, стать на колени и целовать её руки и глядеть в её лицо, чтобы запомнить его навеки и унести его с собою… на войну. Он прислушался. В комнате жены было тихо. Верно, спала. Устала сегодня, топтавшись целый день по комнатам и укладывая бельё и все необходимое в поход. «Ну, спи, спи, — подумал он, — Бог даст, ничего ещё и не будет». И он лежал, не смея побеспокоить её от любви к ней, осыпал её самыми нежными именами, передумывал и переживал всю свою жизнь с нею. И не находил ни одного пятна.
Рядом в комнате, уткнувшись лицом в подушки, лежала Анна Владимировна. Женским сердцем своим, чутьём смертельно раненой души она уже знала, что война будет и будет разлука. Она не плакала — горе было слишком велико, чтобы плакать, она не жаловалась, не упрекала никого, потому что глубоко верила, что это её крест, её долг, что это от Бога, а Бога упрекать она не смела. И так же, как и её муж, она переживала всю свою жизнь, и память восстанавливала только счастливые моменты и стирала все тяжёлые мелочи жизни, все обиды и огорчения бедности. Все двадцать четыре года их совместной жизни казались ей сплошным, ничем не смущённым счастьем. Тихо поднявшись с постели, она стала на колени перед большим образом Донской Богоматери и начала беззвучно молиться. Из золотого фона кротко смотрело смуглое лицо с широко раскрытыми, устремлёнными на неё печальным глазами.
— Да будет воля Твоя! — повторяла она и знала, что, если будет на воля Господа сил, без стона, без ропота, она отдаст его войне и останется одна, со своими тяжёлыми думами, исполнит тихо и кротко свой долг жены офицера!..
На кухне раздался звонок. В тихой квартире был слышен тревожный голос. Денщик, ступая босыми ногами, пошёл к кабинету Карпова.
— Ваше высокоблагородие, — раздался его шёпот. — Телеграмма штаба дивизии.
Чиркнула спичка.
— Давай её сюда, — сказал Карпов.
На официальном бланке торопливою рукою начальника штаба было набросано: «Первым часом мобилизации считать 23 часа 59 минут 17 июля 1914 года. Начальник дивизии генерал-лейтенант», — и следовала знакомая подпись барона Лорберга.
Жена уже стояла в дверях спальни. Она была одета в тёмный капот. Большие глаза смотрели на Карпова с неземною великою любовью и тоскою.
— Объявлена? — сказала она.
— Да, — глухо отвечал Карпов.
— Идёшь сейчас?
— Да, Николай, беги к адьютанту, скажи, чтобы все командиры сотен, войсковой старшина Коршунов и чины штаба сейчас шли в канцелярию, — сказал Карпов денщику.
Денщик вышел. Анна Владимировна бросилась к мужу. Несколько секунд они застыли в безмолвном объятии. Когда она оторвалась от мужа, она была спокойна.
— Когда выступаете? — спросила она.
— В шесть утра, — отвечал Карпов.
— Под вьюк Шалуна?
— Да, — сказал он, — а в двуколку Шарика.
— Хорошо. Я все тёплое уложу в двуколку.
— Алёше напиши, чтобы ко мне в полк не выходил. Не хочу.
— Понимаю. Значит, в гвардию?
— Да, уж если в разлуке, пусть в гвардию.
Он поспешно оделся. Она помогла ему, подала китель и фуражку, со свечою провожала на лестницу и с тоскою смотрела, как он спускался вниз.
— Новые сапоги с раструбами положи во вьюк, по ту сторону овсяных карманов, — сказал он снизу.
— Овёс сыпать в левые карманы или в правые?
— Какие больше, — сказал он и ушёл.
Дверь хлопнула на скрипучем блоке, и его шаги затихли в пустынной улице.
Анна Владимировна бросилась к образу и застыла в горячей молитве.
Через полчаса она зажгла все лампы в комнатах, разложила вьюки и вместе с вернувшимся денщиком укладывала вещи мужа на войну, свои — в Новочеркасск. То, что оставалось, надо было бросить, оставить на чужих людей.
X
Телеграмма была секретная, и содержания её никто не мог знать, но Заболотье жило тревожною, беспокойною ночною жизнью. Почти во всех домах, из-за спущенных занавесей и задёрнутых портьер, в щели ставен был виден свет, слышался таинственный шорох и сдержанный разговор. Заболотье шевелилось, и в нём каждый житель знал, что Россия объявила мобилизацию армии: война с Германией и Австрией неизбежна. И прежде чем сотенные командиры успели собраться в канцелярию полка, «пантофельная» быстрая, невидимая почта понесла известие о мобилизации и войне по городам и сёлам губернии, на границу и за границу.
Мобилизация в полку была шестичасовая. Это значило, что полк ровно через шесть часов выступал на границу, в поход. Она была за много лет продумана и написана. Каждому было указано, что и как он должен был сделать и в какой час, все расчёты, все требования были загодя написаны, теперь оставалось только проверить их и подписать.
В полковой канцелярии ярко горели большие висячие лампы под плоскими железными абажурами, и от них было чадно и душно. Окна были настежь раскрыты, и тёмная ночь глядела в них. Карпов застал всех писарей на местах, адьютант, войсковой старшина Коршунов и большинство командиров сотен были в большой комнате, где занимался командир. Все догадывались о причине вызова, но никто не говорил об этом.
— Ты спал? — спрашивал командир 1-й сотни Хоперсков у маленького толстого Ильина, начальника пулемётной команды.
— Нет. Мы у Захарова в картишки заигрались. Засиделись мало-мало. А ты?
— Я с девяти завалился. Так заснул, долго понять не мог, чего это денщик будит, неужели уже утро. Ан вон оно що!
Худощавый Агафошкин, командир 2-й сотни, отец семерых детей, живший почти что в нищете, тревожно совался своим бледным лицом, обросшим жидкой бородкой, и спрашивал: «Ну что? Ну что? Так в чём же, господа, дело-то? А?»
Ему никто не отвечал. Считали неприличным говорить об этом, пока не скажет командир. адьютант, успевший заснуть и не прогнавший сна со своего полного лица, узкими сонными глазами оглядывал толпившихся офицеров и считал, все ли пришли. Все были в кителях с серебряными погонами, с золотым номером полка, при шашках. Одновременно вошли запыхавшиеся, разгорячённые скорою ходьбою Захаров, Траилин и маленький седой, лысый и беззубый пятидесятилетний Тарарин, командир 5-й сотни — суета и лотоха, но честнейший человек и рыцарь в полном смысле этого слова.
— Господин полковник, — сказал во вдруг наступившей тишине адьютант, — все собрались.
Слышно было, как затихли в соседней комнате писаря и стали на носках подкрадываться к двери, чтобы услышать, что будет говорить командир полка.
Офицеры стали в порядке номеров сотен, как они становились всегда, когда их вызывал по службе командир полка, и Карпов любовно оглянул своих сотрудников.
— Господа! — сказал он спокойным, ровным баритоном хорошо изученного им в командах и приказаниях голоса. — Объявлена мобилизация. Первым часом 23 часа 59 минут. Теперь уже шесть минут первого. Все на работу. Мобилизационные пакеты у всех в порядке?
— В порядке, — за всех ответил Тарарин. На лице его, вдруг побледневшем, разлилось сильное волнение.
— Господа, мобилизация ещё не война. Объясните это казакам. В шесть часов утра полк должен быть на гарнизонном плацу. Я надеюсь, господа, что всё будет как всегда в нашем полку?
Офицеры молча поклонились.
— Знамя, — спросил адьютант, — прикажете иметь без чехла? Командир ответил не сразу.
— Да, — сказал он. — Без чехла.
И почему-то в этом случайно отданном приказании все увидали, что война будет.
— Можно идти? — опять за всех спросил Тарарин.
— Да, идите, господа, и я надеюсь, что все пройдёт у нас тихо и гладко.
— Постараемся.
Канцелярия опустела. Писаря кинулись по своим столам. адьютант поднёс командиру полка бумаги, запечатанные в красные конверты, на которых крупными буквами было написано: «вскрыть по объявлении мобилизации».
Карпов уселся за стол и стал просматривать и подписывать подаваемые ему бумаги. Их выросла перед ним на столе целая стопа. Тут были требования, списки, донесения, инструкции, приказы, отчёты, послужные списки.
