Владислав Бахревский - Хождение встречь солнцу
— Я сам пошел к тебе, Сахей, — ответил Дежнев. — Кто-то должен был идти, и я пошел. Я оплакиваю не свою жизнь. Я оплакиваю смерть твоей молодой жены. Я женат на якутке Абакаяде Сичю и знаю, как прекрасны женщины твоего народа. Смерть женщины — это не смерть мужчины. Женщины приносят нам детей. И я опечален твоим горем: жена твоя не успела родить тебе охотника.
— Воина! — закричал Сахей.
— Охотника, — возразил Дежнев. — Слишком много крови проливает твой народ в бесполезных войнах. Если бы я был воеводой, ни один волос не упал бы с головы охотников.
— Еще бы, вам подавай соболей!
— Все мы кому-то служим, тойон Сахей. Якуты рыщут по лесам, чтобы убить соболя и уплатить нам ясак. Я, как волк, хожу по земле и приискиваю землицы, чтобы угодить своему царю. А все цари служат богу.
— Тебе не понять нас, но ты не глуп, — сказал Сахей и пригласил Дежнева в дом. — Мой враг Логуй прислал гонца с просьбой, чтобы я убил тебя. Он предал вас!
— Логуй хочет мира. Я сам просил тойона Логуя послать к тебе гонца. Я надеялся, что ты поступишь наперекор желаниям своего врага.
— Я разгадал его. Я только думал, что это сам Логуй пошел на хитрость.
— Ты мудр, тойон Сахей. Если бы у якутов все тойоны были такие же, как ты, нам бы пришлось плохо.
— Если бы все тойоны якутов были такие, как я, русский царь платил бы нам ясак.
— Так бы оно и было, Сахей. Только до русского царя по его земле нужно идти два года.
— Это на моих-то лошадях! С моими-то воинами!
— Ты прав, тойон Сахей. На твоих лошадях, с твоими воинами до русского царя можно дойти за полтора года.
Сахей помрачнел.
— Я знаю, что у вас есть пищали величиной с лошадь. Нас мало, чтобы победить бесчисленных воинов русского царя. Мы на него не нападали, зачем он послал вас сюда? Зачем ему столько земли, если из конца в конец ее идут два года?
— Воля божья!
— Что послал сказать мне приказчик Парфен Ходырев?
— Меня послал атаман Галкин тебе сказать, что приказчик Парфен Ходырев сидит в тюрьме. До нашего царя дошло, как притеснял Парфен Ходырев якутский народ, и царь сместил его. Мне велено сказать тебе, что все твои прегрешения прощаются. Я привез подарки.
— Покажи!
Дежнев сходил к лошадям, принес тюк красной материи, пять шапок, сшитых из разноцветных лоскутов, маленький медный котел, наполненный голубыми бусами.
Сахей, черпая пригоршнями бусы, прищелкивал языком.
— Иди, — сказал он наконец, — тебе укажут дом. Я буду думать.
А все уже было ясно. Настала пора покориться. Чуть еще промедлишь, придет атаман Галкин вместе с Логуем да с тем же Откураем, вырежут весь род, не пощадив детей, а женщин растащут.
Три дня думал тойон Сахей. Так говорили Дежневу. А Дежнев знал, что Сахей ест сушеные мухоморы и пьяный колотит слуг.
Через три дня Дежневу принесли три сорока двадцать соболей, то есть с каждого мужчины по соболю. Было в роду Сахея сто сорок мужчин.
Дома казак
Родился человек, а судьба ему местечко уже приготовила. Родился у боярина — боярином быть, у купца — купцом, крестьянскому сыну — спину гнуть.
Так бы и скрипела телега вечно, да по дороге вышибают сторонние сучья старые спицы.
Ах, молодец Семен Иванович!
Подошел к Якутску вечером. До города рукой подать. Жена ждет, еда — с неделю тянул на голодном, — постель теплая, баня с веничком, с ледяным квасом, а он остановился спать на треклятом снегу.
Явился под стены к заутрене, когда валил в церкви народ и звонили колокола. Как увидали звонари, что возвращается из похода казак, ударили по-праздничному, а люди замешкались на улицах, чтобы встретить удачливого товарища…
Молодец Семен Иванович! Дивились дружки его сметке. Сошел с коня возле церкви — и на святую молитву. Стоял в своих шкурах, с оружием впереди всех, рядом с воеводами. Первый после воевод Петра Петровича Головина да Матвея Богдановича Глебова подошел под благословение.
Мало ли казаков возвращалось с удачей, а тут сами воеводы спрашивали у Семена о делах, дарили по рублю да алтыну на шапку, чтоб видели люди: заслуженный человек перед царем и Россией.
Абакаяда Сичю — солнышко широконосое — встретила Семена Ивановича сыном.
Два дня не слезал Дежнев с печи, кости грел.
Притомила его дорога крепко. После церкви, после воеводской милости сходил в баню, забрался потом на печь, и взял его долгий сон. Когда сон прерывался, не вставал, не открывал глаз и сквозь сладостную дрему слышал, как осторожно и легко передвигается по дому Сичю, как чмокает грудью ребенок, вздыхает, громко, с облегчением, будто взрослый. Семен улыбался и, повозившись спиной, чуя сквозь тонкую настилку теплые широкие кирпичи, засыпал счастливый.
Наконец Семен проснулся. Сошел вниз, скинул рубаху, отер пот, обсох и, кликнув жену, пошел в сени.
Сичю лила ему воду на руки, а потом вдруг плеснула ковшиком на загривок. Семен взревел, сграбастал озорницу, поднял, закружил, расцеловал.
Умывшись, утирался расшитым на русский манер полотенцем. Петухи на нем были жаркие, дорожки петушиные — крестиком. Сичю посматривала на Семена выжидаючи, и он похвалил:
— Молодец, Абакаядушка. Руки у тебя — золото! А теперь сына показывай.
Взял, как травинку. От бороды подальше, не напугался чтоб. Мальчишечка черненький, а глаза — синь. Улыбнулся отцу, руками в бороду полез.
— Ах ты, кутенок-якутенок, русачок миленький! — восхищенно возрадовался родитель.
— Назвала?
— Тебя ждала.
— Крестить надо! Обоих вас окрещу. У крещеного сына мать крещеная должна быть. Что скажешь, Абакаядушка?
— Ты сказал.
— Я-то сказал, а ты-то как? Согласна?
— Согласна.
— Ну и хорошо. Мы теперь хорошо заживем, голубушка. Мужа твоего сам воевода приметил, пошлет, глядишь, на хорошую службу. Мы с тобой-то кое-как, а сынок наш богатым будет. Будем с тобой мы, Абакаяда Сичю, зачинателями рода. Хороший род сотворим! Муж не дурак, жена красавица, в дворянстве бы детям ходить. Что скажешь, Абакаядушка?
Абакаяда видела, что муж весел, взяла у него с&ша, положила в колыбель, а мужа обняла нежно и сильно.
— Любимом назовем сына! — шепнул Семен на ухо Абакаяде, словно тайну доверял.
Абакаяду крестили, и стала она Абакан. Любиму был уже год, Абакан его баловала, а Семен в нем души не чаял.
Летом втроем ушли в тайгу готовиться к зиме. Семен бил зверя, Абакан резала мясо на ремни, развешивала на ветках, сушила. Жир и кровь тоже сушила. Абакан набивала жиром кишки животного, а кровь собирала в рубец. Нимэн — кровяная каша — в почете у северных людей.
Однажды Семен поймал лисенка. Обрадованный, потащил его в игрушки крошечному Любиму.
Семен тихо подошел к юрте и услышал, что Абакан поет. Поет чукотскую сказку на якутском языке. Сказка была прекрасна, и у Семена заныло сердце.
Сел на землю, прислонился спиной к пологу, слушал.
Вышел охотник Итте,
К рыбному озеру вышел,
И солнце стояло алое,
И пламя его веселое
Трепетало в воде,
Словно цветок нездешний,
Словно светлая рыба,
Та, что с серебряным рогом,
Та, что владеет морем,
Та, что полюбит Итте
За доброту его.
В этом сиянии алом
На глубине глубокой
Плавали светлые рыбы,
А может быть, плавали звезды.
Может быть, в этом озере
Отдыхали они?
Светлые эти видения
Не ослепили Итте,
Рысьим охотничьим глазом
Лодку увидел он.
Огромную черную лодку,
А в лодке сидел неподвижно
Тот, кто скалой казался,
Кого облетают птицы,
Кого не коснется буря,
Волки пред кем скулят,
Направил на великана
Ловкую свою лодку
Неунывающий Итте,
Итте, не ведавший страха.
— Зачем ты пришел в наши воды?
Как смел разогнать рыболовов? —
Кинул по ветру Итте
Дерзостные слова.
А тот сидел неподвижно,
Словно камень, задумчивый,
Словно бездна, немой.
Крикнул охотник снова:
— Я — Итте, ты мне не страшен!
Я сети свои забрасываю,
Будто тебя и нет!..
Дальше Семен не слушал. «Неужто, — думал, — Любим якутом вырастет? Мать всегда при нем, мать своему, да ведь не русскому языку научит». Забежал в ярости Семен в юрту и сник. Сидит Сичю, что тебе матерь божия, а Любим за грудь ручонкой вцепился, сосет молоко и вздыхает от спокойствия, от сладости. Сичю улыбнулась Семену, глазами показала, где еду взять, а Семен глядит на своих дитятей, и хорошо-то ему и покойно тоже, в пору самому вздыхать, как Любим вздыхает.
Сел Семен возле колыбели, стал рассказывать ему свою русскую сказку, о русских сильных воинах, о славном Илье Муромце.
