Даниил Мордовцев - Сагайдачный. Крымская неволя
Обнесенный мрачными стенами с башнями, обширный замок составлял как бы особый город с великолепным палацом, официнами и множеством других зданий для дворцовой шляхты, для музыкантов, типографщиков и для целой стаи гайдуков, доезжачих, лакуз и всякой дворовой челяди. К главным воротам замка, украшенным массивным позолоченным гербом князей Острожских, вела широкая аллея, обсаженная роскошными пирамидальными тополями. Княжеский палац стоял на горе фасом к Горыни, а от широкого крыльца и крытой с колоннами галереи по полугоре раскинут был внутренний замковый сад, украшенный дорогими растениями местной и тропической флоры, из-за которых белелись мраморные статуи прекрасной итальянской работы, грациозно выглядывали изящные павильоны и киоски. Слышался неумолкаемый плеск фонтанов, шум искусственных водопадов, низвергавшихся с серых, проросших зеленью скал, нагроможденных руками покорных пеласгов-хлопов [Пеласги — древнейшее население Греции, жившее там до прихода ахейцев. Здесь: варвары, хлопы] ...
Внутри палац блестел пышною, подавляющею роскошью. Горы золотой и серебряной посуды, расставленной на обтянутых малиновым бархатом полках в виде амфитеатра, дорогое оружие, покрывающее стены, оленьи и турьи рога, шкуры и чучела медведей, стоящих на задних лапах и держащих передними лапами массивные серебряные канделябры, живописные изображения на стенах главнейших видов в бесчисленных, рассеянных по всей Украине княжеских майонтках [Имения (пол.)], яркие горящие золотом и серебром образцы чеканного искусства, дорогие, словно усыпанные живыми цветами ковры, блестящие и ослепляющие золотою и серебряною мишурой гайдуки и пахолки [Пахолок - слуга], как бы составлявшие часть дворцовой утвари и мебели, — все это поражало глаз, давило массивностью и грубым эффектом, било по нервам, если только таковые полагались в то сангвиническое время...
В замке гости. После роскошного обеда ксенже Януш, владелец этого чудного палаца, пригласил своих вельможных сотрапезников на галерею подышать свежим воздухом. На галерее между зеленью расставлены столы и столики, унизанные батареями фляжек и покрытых мохом бутылок старого венгржина, мушкателя, мальвазий, ревул, аликантов и других всевозможных вин и медов. Турьи рога на ножках и массивные столы опоражниваются, ad majorem Dei Poloniaeque gloriam[6], по мере наполнения их прислуживающею вельможным гостям благородною шляхтою... Хлопов здесь нет, а все свой брат — уродзоны поляк, и потому панство может говорить откровенно... Гайдуки и пахолки сидят теперь по официнам и тоже пируют, подражая панству и хвастаясь богатством и вельможностью своих господ... Рай, а не жизнь!...
Ясновельможный ксенже Януш — видный мужчина, уже далеко не первой молодости: он уже при покойном круле, его милости Стефане Батории,[7] был смышленным ксенжентом, a reverendissimus pater [Ясновельможный отец (латин.)]. Скарга возлагал на него свои католические надежды.[8] В круто «закренцонных вонсах» князя Януша уже давно серебрится седина, искусно прикрываемая французскими и итальянскими фарбами. Лысая голова князя красноречиво говорит о том, что этою головою больше пожито и выпито, чем продумано. Под серыми бесцветными глазами висят мешочки: можно было подумать, что это так под кожею накопились мешочки слез, не выплаканных в течение веселой, беззаботной жизни... Да и когда их было выплакивать! Короткие ножки князя Януша как-то неохотно носят на себе полное, упитанное тело своего владыки, которое привыкло более пользоваться лошадиными и хлопскими ногами, чем своими собственными, созданными разве только для мазура да для расшаркиванья перед прелестными паннами. А шаркано много, и мазура танцовано, ох, как много!
— А я хочу вас, панове, угостить таким вином, какого, я уверен, нет и в погребах его милости пана круля, — сказал Януш, многознаменательно покручивая свой нафабренный ус и окидывая торжественным взором присутствующих. Слова эти привлекли всеобщее внимание: польские паны любили похвастаться редкими винами друг перед другом, и это как бы составляло их национальную гордость.
— Слово гонору [Слово чести (пол.)], панове! Такое вино, такое!
— И князь Януш, сложив пучком свои пухлые пальцы, слегка дотронулся до них губами.
— А из каких, пан ксенже? — спросил высокий белокурый и сухой гость с холодными серыми глазами, которые, казалось, никогда не улыбались, как не улыбались и его сухие губы.
— Старего венгржина, пане ксенже, — отвечал князь Януш, медленно переводя глаза на сухого гостя и как бы тоже спрашивая: что ж дальше? Гость равнодушно посмотрел на него холодными глазами.
— А как оно старо? Старше меня с паном? — спросил он.
Князь Януш еще выше задрал свой ус.
— Гм! — улыбнулся он.
— Это вино, пане ксенже, видело, как вечной памяти круль Владислав Третий Ягайлович короновался венгерскою короною. Его милость круль Владислав прислал тогда же из Венгрии моему предку, князю Острожскому, двенадцать дюжин этого божественного напитка.[9]
И князь Януш, подойдя к столу, открыл серебряный колпак, в виде колокола, под которым на таком же серебряном блюде стояла покрытая мхом бутылка. Некоторые из гостей тоже подошли к столу взглянуть на древность.
— Вспомните, панове, что эта ничтожная склянка с заключенною в ней влагою пережила и своего первого хозяина, злополучного Владислава, погибшего под Варною, и славного Казимира, и Сигизмунда Августа... Это жалкое стекло пережило дом Ягеллонов, но в нем живет душа Ягеллонов...[10] Выпьемте же, панове, за вечную память этого славного дома, с которым Польша достигла небывалой славы и могущества! Выпьем из этого сосуда, на котором я вижу прах наших славных предков!
И князь Януш торжественно дотронулся до горлышка бутылки.
— Правда, пане ксенже, я слышу запах гроба, — тихо и грустно сказал один из гостей, юноша лет двадцати, с смуглым лицом южного типа и с умными задумчивыми глазами, — эта бутылка пережила «золотой век» Польши, а ее другие сестры переживут нас.
— О, непременно переживут! — беззаботно воскликнул князь Януш.
— Я об остальных бутылках и в своей духовной упоминаю. Я завещаю тому поляку, который сядет на московский престол и коронуется шапкой Мономаха, выпить одну бутылочку в память обо мне.
Князь Януш подал знак одному из прислуживающих шляхтичей, чтоб тот раскупорил заветную бутылку. Вертлявый шляхтич, ловко звякнув острогами в знак внимания и почтительности к ясновельможному пану воеводе, подскочил к бутылке с таким рыцарским видом, как бы это была дама, которую он приглашал на мазура. Он осторожно взял бутылку и, обернув ее салфеткой, стал откупоривать засмоленное горлышко: он, казалось, священнодействовал.
Бутылка раскупорена. Драгоценная влага налита в маленькие рюмочки. Гости смакуют двухсотлетнюю древность, пережившую и их отцов, и славу Польши.
— Аромат! Я слышу, тут сидит душа Ягеллонова! — восторгался один гость. — Divinum! [Божественно (латин.)] — процедил сквозь зубы пан бискуп.
Князь Януш, видимо, торжествовал.
— В погребе моего отца есть нечто древнее этого, панове! — сказал один из гостей, белокурый юноша с голубыми глазами, ставя рюмку на стол.
— Что говорит пан Томаш? — отозвался князь Януш, подняв голову, как пришпоренный конь.
— Пан Томаш говорит о реликвиях своего отца, почившего в мире пана Яна Замойского, — пояснил пан бискуп, по-видимому, любуясь цветом вина в своей рюмке.
— Реликвии почившего пана Яна? — удивился хозяин.
— Да, пане ксенже, — лениво отвечал белокурый юноша, — в погребе моего отца сохранилась еще одна бочка меду из присланных нашему предку ее милостью королевою Ядвигою в память соединения Литвы с Польшею.[11] Я рад буду угостить этим медом панов, если они сделают мне честь — навестят меня в моем замке в Замостье.
Со всех сторон посыпались любезности и похвалы домам Замойских и Острожских и их славным, недавно умершим представителям — пану Яну Замойскому и князю Василию-Константину.[12]
— Hex бэндзе Езус похвалены! — заключил пан бискуп, ставя пустую рюмку на стол.
— На веки векув! — отвечал хозяин.
— А чи не осталось у кого-либо из ясновельможных панов хоча одной бутылочки из того вина, которым некогда упился праотец наш, Ной-небожчик ? — отозвался вдруг голос, доселе молчавший.
— Мню, же то есть саме старе вино...
Все с изумлением посмотрели на вопрошающего. Никто сразу не нашелся, что ответить. Князь Януш, казалось, подмигивал и одним глазом, и усом в ту сторону, где сидел белокурый юноша, похвалившийся древностью своего меда.
