Владимир Ситников - Горячее сердце. Повести
— А богато у вас тут жил народ? — спросила Вера.
— Какое богато. Не густо едим...
— Отчего же?
Но поговорить не дала Мария.
— Смотри-ко, Васюнь, уморил гостей-то, иди уж, — сказала она, высунувшись из соседнего окна.
— Мне бы книжку, — попросил он. Вера протянула приготовленные для Васюни тоненькие книжечки рассказов.
— Он их за день проглотит. Такой жадный. За едой читает. На полосе после обеда другие храпят себе, а он опять за книжкой. Весь в брата пошел, — сообщила Мария и, понизив голос, добавила: — Политикой брат Федор-то у него занимался. Сидит теперь в остроге.
«Совсем не простой, оказывается, этот Васюня. С ним надо бы получше познакомиться, поговорить» — думала Вера, слушая Марию.
Ощупью пробралась она с Леной в клеть, пахнущую лежалой мукой, овчинами и свежим сеном.
— На новом месте приснись жених невесте, — сонно пробормотала Лена, залезая под полог, и тут же заснула.
Глава 10Вера проснулась, когда узкое окошко клети только начало сереть. В сенях уже кто-то ходил, шлепая босыми ногами. Сварливо скрипела дверь. Мария ворчала на Анюту, которая, видимо, только что вернулась с гулянья.
Наверное, пора было открывать ясли. Вера, пошатываясь, вышла в скрипучие сени.
— Да что ты, дитятко, спи иди, — запричитала Мария, месившая в квашевке тесто. — Рано еще. Устряпаются бабы и принесут ребят.
Вера снова юркнула под полог и мгновенно заснула. Ее разбудила Лена.
— Вставай уж, соня! — ворчливо сказала она, открывая полог.
Вера села на постели. Улыбнулась. Такое замечательное утро, яркое, ослепительное!
Солнце развесило свою золотую пряжу от окна и щелей прямо к пологу.
Вера ступила босыми ногами на теплые от солнца половицы и засмеялась — так было хорошо это утро.
В избе стоял сладкий запах печеного хлеба. Было шумно, хотя на нарах, сколоченных специально для ребятишек, лежали всего двое малышей.
Один из них деловито мусолил губенками завернутую в тряпочку жамку, другой, суча тонкими рахитичными ножками, зашелся в плаче.
Егориха успевала покачивать лубяную люльку, повисшую на березовой жерди, похлопывать по грудке плачущего на нарах ребенка.
Вера неумело взяла хрупкое тельце на руки и стала носить ребенка по избе.
— Погляди-ка, — засмеялась слезшая с полатей Анюта, — не так ведь держат-то, — и, взяв у нее ребенка, ловко, уютно прижала его к своей высокой груди. — Вы его как стеклянного держите.
Совсем нелегкое это дело — нянчиться, если ни разу не держала в руках ребенка. Лене хоть бы что. Она и пеленать умела, и нашлепать могла, когда надо. А Вера чувствовала себя беспомощной. И все потому, что у Лены дома были два младших братишки, а Вера росла одна. «Белоручка я негодная!» — казнила себя Вера.
Вскоре женщины принесли остальных малышей.
В избе, казалось, висел многоголосый густой плач. Все двадцать шесть ребятишек, принесенных в ясли, пробовали голос. Порой хотелось зажать ладонями уши и выскочить в ограду, чтобы хоть немного прийти в себя, отдышаться. Но Вера пеленала, кормила, носила, укачивая, ребят...
В конце концов все-таки удалось всех уложить и успокоить.
Веру ужасал вид ребятишек. «Лесенкой» подстриженные головы были в золотушных коростах. На пахнущие закисшим молоком рожки, из которых кормили ребят дома, были надеты истлевшие коровьи соски.
Раньше, когда она приезжала в деревню, это не бросалось ей так в глаза.
А теперь...
Бедность вятской деревни всегда вызывала у Веры сострадание. Теперь, во время войны, нищенская жизнь крестьян проступила еще яснее. Да и Вера была уже не та...
Вера вытащила привезенные из города резиновые соски, чистые пеленки, заменила обветшалое старье. После этого почувствовала себя спокойнее.
Она стояла около нар, отгоняя хищно гудящие рои мух. Лена, вздохнув, сказала:
— Если бы я когда-нибудь стала литератором, то начала бы свое произведение так: «До чего же ты непостижима, жизнь! Вот элегантная девушка, курсистка Петроградского медицинского института, театралка, еще вчера пленявшая нас своим изяществом, сегодня возится с пеленками сомнительной чистоты, бьет мокрым полотенцем мух и бегает, как угорелая, босиком по деревенской избе». Или вот...
— Замолчи, а то я тебя, как муху, мокрым полотенцем, — сердито сказала Вера. — Видишь ведь, спят.
Эти слова почему-то доставили. Лене удовольствие.
Прикрыв самодельным пологом спящих ребятишек, Вера вышла за избу. Здесь было не так знойно и душно, как в помещении. Она присела на иструпевшую, ломкую, как сухарь, старую колоду.
Стояла безбрежная, оглушающая тишина. Казалось невероятным существование больших шумных городов, всего, что окружало ее несколько дней назад.
Вдруг она услышала звонкий голос Васюниного брата. Распластавшись в зарослях конского щавеля, Санко лежал и смотрел в небо. Рядом с ним, держа в руках берестяной бурак, в задумчивости сидела Олюня.
— Вот бы, Санко, упал к нам этот облак, — мечтательно говорила Олюня, показывая на белое, как пена с парного молока, облачко.
— Ну так что?
Вере не хотелось мешать их разговору. Она притаилась, слушая, что ответит Олюня.
— Мы бы взяли нож и разрезали. Он, наверно, сладкий-сладкий, как пряник, — сказала она.
— Не, не упадет, — уверенно ответил мальчик.
— А камни почто с небушка падают? — почесав темную кудлатую голову, снова спросила Олюня.
— Васюня сказывал, что камень — это молния сама. Как он о землю торкнет, так и гром громыхнет.
— Ище скажешь, — с сомнением протянула Олюня. — Тетушка Егориха говорила, что это Илья, старик святой, на телеге по небушку ездит.
— Знает много твоя старуха, — садясь, презрительно ответил Санко и, сощурив глаза, добавил: — Обе вы с ней просвирни-обманщицы.
— А ты сочень! — мгновенно отскочив от Санка, крикнула Олюня. — Сочень, сочень!
— Кто сочень? — спросила, выходя из засады, Вера.
— А никто, — потупилась Олюня.
— Давайте я вам книжку почитаю, — предложила Вера. Санко встал, морща от солнца веснушчатое лицо; забыв, что надо идти в поле, подвинулась ближе Олюня. Вера принесла книгу. Дети слушали. В округлившихся глазах отражались изумление и радость. Ребятишки сидели не шелохнувшись.
Вдруг Вера почувствовала на себе взгляд и обернулась. Навалившись плечом на угол избы, стоял с серпом в руке Васюня. Он виновато улыбнулся, и Вера вдруг увидела, что слегка косящие глаза его не безвольного голубого цвета, как она думала вчера, а почти черные, с горячими искрами.
— Вера Васильевна, — сказал он с болью в голосе, — ну, неуж нельзя было собрать мужиков, друзей-приятелей, да оборониться от этого барина?
— О ком вы, Васюня? — не поняла Вера.
— Да об этом цирюльнике, который невесту увезти не смог.
Вера вспомнила, что накануне дала Васюне рассказ Лескова «Тупейный художник». «Неужели успел прочесть?» — удивилась она.
— Вы знаете, Васюня, мне тоже очень жаль их, но так было, видимо, на самом деле. Ведь описано правдиво?
— Да ведь можно было помогчи, — не сдавался Законник.
— Видимо, нет...
— Я не спал, думал. Никак не выходит из головы.
— Ну, а вы как бы сделали на месте цирюльника? — взглянув пристально на Васюню, спросила Вера.
— Что я... Я человек простой...
— Ну, а если бы пришлось?
— Я бы кликнул мужиков и сказал: обороните, помогите, — ответил он, тряхнув овсяной копной волос, и в глазах у него сверкнули упрямые искринки.
— А ведь мужики-то разные, другие бы и не пошли, сказали, чего нам ввязываться...
— А я бы скликал самых рисковых, которым ни черт, ни барин не страшен, — горячо ответил он.
— Ну, если так, вы, пожалуй, правы, — улыбнулась Вера и пошла за новой книжкой для Васюни, удивляясь ему и чувствуя смутную радость.
Глава 11На боковой улице, в стороне от серых мужицких изб, словно подчеркивая, что не имеет ничего общего с ними, стоял двухэтажный кирпичный дом Тимы Зобова, по прозвищу Складенчик, известного на всю округу богача.
Вера представляла его себе широколицым, красноносым здоровяком. Но однажды перед их избой остановился сморщенный, сухой старикашка в нечистой холщовой рубахе с позеленевшими медными пуговицами, в расписных с выцветшим узором валенках и засаленном картузе, из-под которого торчали изжелта-белые космы седых волос. Это и был Тима Складенчик. Вовсе не таким сильным и страшным казался этот старик.
Потыкав батожком тропинку, он отшиб в сторону прутик, поддел ржавую железку. Она заинтересовала его. Поднял, прощупал слабыми фиолетовыми пальцами и спрятал в карман.
Потом подошел к Егорихе и сварливым пронзительным голосом закричал:
— Куда глядишь? Опять твоя голодрань все мои огурцы оборвала!
— Да что ты, Тимофей Егорович, неужели наши? — с ужасом произнесла Анисья, потеряв зловещую колдовскую осанку.
